Семья - Тони Парсонс

Что будет, если он случайно увидит внутренности Меган и не сможет этого перенести? Вдруг, едва родившись, ребенок увидит своего отца, распростертого на полу в глубоком обмороке? Какой будет позор!

Меган взяла его за руку.

— Не волнуйся, — прошептала она в наркотическом дурмане анестезии. — Ты выдержишь.

В это время заиграла музыка. Ей показалось странным: музыка в таком месте? Вокруг нее мелькали лица — знакомые и незнакомые — и до странности взаимозаменяемые. И совсем не потому, что все они были одеты в одинаковые халаты, шапочки и операционные маски, а потому что смотрели на нее с одинаковым выражением глубокой симпатии и участия. Словно она была юной невестой, которую в день свадьбы вели на брачное ложе. Словно она внезапно превратилась в самую важную персону на планете. А, может быть, дело не в ней, а в ребенке? Может, это он сейчас самая важная персона на всей планете? Да, кажется, так оно и есть.

«Я никогда раньше не встречал такой девушки, как ты!» — доносилось из стереоколонок.

И тут как будто кто-то произвел в ее животе грандиозную промывку. По крайней мере, так она это ощущала. Причем этот момент показался ей поразительно интимным (интимнее всего, что ей случалось пережить до сих пор) и в то же время до странности далеким. Какой-то парень, Кирк (да, его определенно звали Кирком), приблизил к ней лицо. Он лепетал что-то ободряющее, взяв ее за руку. И внезапно ей захотелось сказать ему, чтобы он начал красить гардероб.

Тут к ней в живот кто-то влез. Еще и половина песни не была спета, а у нее из живота извлекли нечто, что являлось частью ее самой, и всеобщее внимание переключилось на это нечто, которое было частью ее и в то же время ей не принадлежало.

— Все хорошо? — спросила она, или, может быть, только подумала, что спросила. Но все уже были заняты этим нечто, и Меган тут же почувствовала себя покинутой, забытой, словно невеста, брошенная у алтаря.

А потом кто-то засмеялся — радостным, довольным смехом, и над ней снова склонились заботливые лица ее сестер и Кирка. Они сталкивались лбами над ее головой, метались от нее к тому, что было только что из нее извлечено, двигались туда-сюда, туда-сюда, словно толпа на теннисном турнире, которая провожает взглядом каждую подачу своих кумиров. Как все могло произойти так быстро? Неужели это «нечто» — то есть «она» — уже появилось на свет, хотя песня даже не успела закончиться? Неужели «она» уже попала в опытные руки акушерок, которые ее обмыли, и осмотрели, и завернули в чистые пеленки? И тут Меган услышала слабые крики.

А потом перед ней предстала «она». Но ее держала на руках не Кэт или Джессика (что ей казалось предпочтительнее), а — в соответствии с каким-то негласным первобытным ритуалом — отец.

Ребенок был крошечным — до боли крошечным. Больше похожим на спящий зародыш, чем на активно брыкающегося в ее животе младенца. Меган глядела на нее в каком-то каменном оцепенении, не в силах сделать то, что давно хотела: то есть взять ее на руки, прижать к груди и любить, любить…

У «него» — то есть у «нее» — было крошечное измятое личико пьяницы, словно яблочко, которое упало с ветки слишком рано. И, несмотря на то, что девочку обмыли, лицо ее сплошь было покрыто липким слоем желтоватой слизи. Она казалась древнее самого мира — и в то же время была самым юным его творением.

— Какая красавица! — беспрестанно повторял Кирк, смеясь и плача одновременно. — Ничего прекраснее я не видел!

И он был прав.

Так началась жизнь Поппи Джуэлл.

«Все должно быть совсем не так», — думала Джессика.

Материнство представлялось ей совсем иначе: мать и дитя неразлучны: малыш спит, прижавшись к материнской груди; мать, конечно, измучена, но абсолютно счастлива. Такой вот библейский образ материнства витал перед мысленным взором Джессики, которой казалось, что союз этих двух существ должен быть столь же тесным, как и тогда, когда ребенок находился в утробе матери и трудно было определить, где кончается мать, а где начинается ребенок. Только теперь, после родов, их связь становилась невидимой.

Но маленькая Поппи находилась в отделении интенсивной терапии, лежала на животике в своем инкубаторе, завернутая, как для зимней прогулки, хотя никакой зимы никто, кроме нее, не чувствовал. А Меган лежала тремя этажами ниже, вся изрезанная, измученная и необъяснимо молчаливая.

Одна из медсестер посадила в инкубатор казенную плюшевую обезьянку, и эта обезьянка — вдвое больше самой Поппи — улыбалась ей с высоты своего роста. Глядя на племянницу, Джессика думала, что ничего более хрупкого и беззащитного она еще не видела. Она понимала, что малышка еще совершенно не готова к реальной жизни.

— Она размером с цыпленка из супермаркета, — сказала Джессика. — Бедная маленькая крошка!

— Не нужно так убиваться по нашей маленькой Поппи, — ответила ей улыбчивая медсестра, родом с Ямайки. — Конечно, она еще не совсем сформировалась, но развитие идет хорошо. Детки, рожденные от матерей с эклампсией, очень часто выглядят как маленькие педерасты.

— Она совсем не похожа на маленького педераста, — обиженно возразила Джессика.

Но все равно она была благодарна медсестре за участие.

Действительно, первые три дня жизни Поппи прошли успешно. Она начала самостоятельно дышать, уже выпивала крошечные порции молока — сцеживаемого у Меган, но скармливаемого опытной медсестрой отделения интенсивной терапии, — и даже прибавила в весе.

Но во всей этой истории было еще кое-что. Джессике стало ясно, что случай с ее сестрой — тридцатичетырехнедельная беременность и рождение недоношенного ребенка — не самое плохое, что может случиться в жизни.

В отделении интенсивной терапии Джессика не замечала детей меньше Поппи, хотя ей говорили, что они поступают сюда чуть ли не ежедневно. Однако в первый день она увидела здесь мальчика с врожденным пороком сердца, а во второй — еще одного мальчика, толстенького и розовощекого малыша, который родился с синдромом Дауна.

И медсестры, и врачи делали для этих детей все что могли («Хотя что они могли сделать?» — думала Джессика), а родители покорно стояли рядом со своими детьми, иногда всхлипывали, иногда просто молчали. Родители мальчика с синдромом Дауна уже имели дочь пяти лет, совершенно здоровую девочку. «Если первый раз все проходит успешно, — думала Джессика, — то люди расслабляются. Начинают думать, что несчастья затрагивают только чужие семьи. А потом вдруг — раз! — и их мир разваливается на части. И они понимают, что на этот раз несчастье коснулось их самих».

Сперва Джессика хотела сказать этим людям несколько ободряющих слов. Например, она могла бы сказать, что их малыши очень хорошенькие — даже несмотря на то, что лежат здесь в шерстяных шапочках, нахлобученных по самые глаза. Что недоношенные девочки — просто красавицы, хотя те больше напоминали кусочки бледного филе в мясных отделах супермаркета. Но Джессика поняла, что не в состоянии подобрать подходящие слова для людей, чье несчастье было гораздо значительнее ее собственного.