Зрелость - Симона де Бовуар

Однажды ноябрьским днем, сидя на веранде кафе «Муэтт» в Гавре, мы долго сожалели о монотонности нашего будущего. Наши жизни были связаны друг с другом, наши дружеские отношения установлены навсегда, наши профессии намечены, и мир следовал своим путем. Нам не было и тридцати лет, и ничего нового с нами больше не случится, никогда! Обычно я не принимала всерьез такие стенания. Иногда, однако, я падала со своего олимпа. Если вечером я выпивала лишний стаканчик, мне случалось лить потом слезы; пробуждалась моя давняя тоска по абсолюту: я снова открывала тщету человеческих целей и неминуемость смерти; я упрекала Сартра в том, что он поддался этой постыдной мистификации, которая зовется жизнью. На следующий день я все еще оставалась под впечатлением такого озарения. Как-то ближе к вечеру, прогуливаясь по склону меловой глыбы, покрытой вялой травой, которая возвышается в Руане над Сеной, мы завели долгий разговор. Сартр отрицал то, что истина обнаруживается в вине и слезах; по его мнению, алкоголь угнетал меня, и я лживо приписывала своему состоянию метафизические причины. Я же доказывала, что, отметая самоконтроль и запреты, которые обычно защищают нас от невыносимой очевидности, опьянение обязывало меня посмотреть ей прямо в лицо. Сегодня мне думается, что привилегированное положение, которое отведено моей жизни, включает две истины, из которых нельзя выбрать лишь одну, их следует воспринимать вместе: радость существования и ужас конца. Но тогда я начинала метаться от одной к другой. Вторая одерживала верх короткими озарениями, но я подозревала, что у нее больше прав.

Была у меня и другая забота: я старела. Ни мое здоровье, ни мое лицо от этого не страдали, но время от времени я сетовала, что все вокруг меня обесцвечивается: я ничего больше не чувствую, жаловалась я. Пока я еще была способна впадать в «транс», и все-таки у меня появилось ощущение непоправимой потери. Блеск открытий, которые я сделала после окончания Сорбонны, мало-помалу потускнел. Мое любопытство еще находило пищу, но уже не встречало ошеломляющей новизны. Вокруг меня между тем бурлила реальность, но я совершила ошибку, не попытавшись проникнуть в нее; я облекла ее в схемы и мифы, которые изрядно поизносились: например, самобытность. Мне казалось, что все вокруг повторяется, потому что сама я повторялась. Однако это уныние всерьез не нарушало мою жизнь.

Сартр написал критическую часть книги о воображении, о которой его просил профессор Делакруа для издательства «Алкан»; он приступил ко второй части, гораздо более оригинальной, в которой вновь вернулся к истокам проблемы образа, используя феноменологические понятия интенциональности и hile[55]; именно тогда он разработал первые ключевые идеи своей философии: абсолютная самопроизвольность сознания и способность обращения в небытие. Это исследование, где он изобретал одновременно метод и содержимое, извлекая свои материалы из собственного опыта, требовало огромной сосредоточенности: немало не заботясь о форме, он писал с поразительной быстротой, перо с трудом поспевало за ходом его мысли; в отличие от литературной работы неослабевающее и стремительное изобретательство утомляло его.

Разумеется, его интересовал сон, образы, предшествующие сну, аномалии восприятия. В феврале один из его бывших товарищей, доктор Лагаш[56], предложил ему приехать в Сент-Анн, чтобы испытать на себе действие уколов мескалина — препарата, вызывающего галлюцинации, тогда Сартр сможет наблюдать это явление на себе. Лагаш предупредил его, что такое мероприятие будет малоприятно, однако не представляет никакой опасности. Самое большое, что грозило Сартру, это в течение нескольких часов демонстрировать «странное поведение».

День я провела на бульваре Распай вместе с мадам Лемэр и Панье. Ближе к вечеру, как было условлено, я позвонила в Сент-Анн: чудны́м голосом Сартр сказал мне, что мой звонок оторвал его от битвы со спрутами, в которой ему наверняка не удалось бы одержать верх. Через полчаса его уложили на кровать в слабоосвещенной комнате; галлюцинаций у него не было, однако предметы, которые он различал, преображались самым ужасным образом: он видел зонты-грифы, ботинки-скелеты, чудовищные лица, а вокруг — и по бокам и сзади — копошились крабы, осьминоги, какие-то гримасничающие штуковины. Один студент-медик удивился: на него, — рассказывал он, когда сеанс закончился, — мескалин оказывал совсем иное действие; он резвился на цветущем лугу среди чудесных гурий. Возможно, — с сожалением говорил себе Сартр, — если бы вместо кошмаров он готовился к радостям, то тоже направил бы себя к таким райским видениям. Однако на него повлияли предсказания Лагаша. Все это он говорил без особой радости, с недоверием разглядывая телефонные провода, струившиеся по ковру. В поезде он в основном молчал. На мне были туфли из ящерицы, шнурки которых заканчивались шишечками: он ожидал, что с минуты на минуту они превратятся в гигантских скарабеев. Был еще и орангутанг, наверняка подвешенный за ноги к крыше вагона, который прижимался к окну искаженным гримасой ликом. На следующий день Сартр чувствовал себя хорошо и говорил мне о Сент-Анн отстраненно.

В одно из последующих воскресений Колетт Одри поехала со мной в Гавр. С людьми, которые ему нравились, Сартр всегда был очень радушен, но тут я удивилась его хмурому виду. Мы шли по пляжу и собирали морские звезды, почти не разговаривая. Сартр, казалось, понятия не имел, что мы с Колетт там делаем, да и что делает он сам, тоже не знал. Прощаясь, я немного сердилась.

Когда я снова с ним встретилась, он объяснился. Вот уже несколько дней ему случалось оказываться во власти тревоги; состояния, в которых он пребывал, напоминали ему те, что возникали под действием мескалина, и его это пугало. Его восприятия искажались; дома представлялись гримасничающими лицами, с глазами и челюстями; на каждом циферблате часов он невольно искал и находил облик совы. Разумеется, он знал, что это дома, часы. Но глаза, оскал зубов — нельзя было сказать, что он в это верит, но когда-нибудь, возможно, и поверит; однажды он действительно будет уверен в том, что за ним семенит лангуст. И вот уже на уровне его глаз в пространстве упорно плясало черное пятно. Как-то пополудни мы гуляли в Руане по левому берегу Сены, между рельсами, строительными площадками, вагонетками и лоскутами облезлых лужаек, и Сартр вдруг сказал мне: «Я знаю, в чем дело: у меня начинается хронический галлюцинаторный психоз». Эта болезнь, как ее определяли в ту пору, через десять лет неизбежно должна привести к безумию. Я горячо возражала и в кои-то веки не по причине заведомого оптимизма, а по соображениям здравого смысла. Случай Сартра ничем не напоминал начало галлюцинаторного психоза. Ни черное пятно, ни наваждение в виде домов-челюстей не указывали на зарождение неизлечимого психоза. Кроме того, я знала, с какой легкостью воображение Сартра устремлялось к катастрофе. «Единственное ваше безумие в том, что вы считаете себя сумасшедшим», — сказала ему я. «Вот увидите», — мрачно ответил он.

Я ничего не видела, разве что уныние, которое он с огромным трудом старался преодолеть. Иногда это ему удавалось. На Пасху мы отправились на итальянские озера; он казался очень веселым, когда мы катались на лодке на озере Комо, и на улочках Белладжо, где однажды ночью мы видели факельное шествие. Но по возвращении в Париж он даже не сумел притвориться здоровым. Фернан выставил картины в галерее Бонжан; на протяжении всего вернисажа Сартр просидел в углу, молчаливый, с потухшим взором. Он, который прежде видел все, он ни на что больше не смотрел. Порой мы сидели с ним рядом в кафе или шагали по улицам в полном молчании. Мадам Лемэр, считая, что он переутомился, отправила его к доктору своих друзей, но тот отказался дать ему освобождение от работы; по его мнению, Сартру требовалось ограничить свободное время и как можно меньше оставаться в одиночестве; доктор прописал ему лишь по полтаблетки белладенала утром и вечером. Так что Сартр продолжал вести уроки и писать. И правда, Сартр не так легко поддавался своим страхам, когда рядом с ним кто-то находился. Он стал часто выходить с двумя своими бывшими учениками, с которыми очень сдружился: это Альбер Палль и Жак Бост, младший брат Пьера Боста; их присутствие защищало его от нашествия ракообразных. В Руане, когда я вела уроки, компанию ему составляла Ольга; она принимала близко к сердцу свою роль сиделки. Сартр рассказывал ей множество историй, забавлявших ее и отвлекавших его от самого себя.