Темный мир. Равновесие - Марина и Сергей Дяченко

– Инструктор! – кричали мы хором. Звук отражался от голых стен и прыгал по старому бомбоубежищу. Скрежет снаружи затих. Мы напрасно стояли и ждали минуту, другую, третью…

– И что это значит? – сказал наконец Гриша.

– Дверь очень толстая, – пробормотал Сэм.

– Спасибо, Кэп…

– Я уже пытался ее открыть, – он ближе поднес фонарь, и я увидела продольные царапины на двери. Рядом валялся погнутый железный обломок какой-то рухляди. Я представила, как Сэм в отчаянии колотит железякой в дверь, и мне сново сделалось стыдно.

Звуки не повторялись. Стены снова еле заметно вздрогнули, дрожь пробежала по потолку и затихла. Сырой воздух с каждой минутой казался все более густым и спертым. Я с ужасом осознала – туалета в помещении как не было, так и нет и то, что раньше казалось умозрительной деталью, теперь становится жуткой реальностью.

Гриша снова взялся рисовать рамку. Линии ложились на бетон причудливо, замысловато и вместе с тем уверенно. Такие картинки сделали бы честь любому гаражу в промзоне – но этим их назначение исчерпывалось. Стена оставалась такой же твердой и монолитной, как была, но Гриша рисовал и рисовал, и даже я понимала, что краска скоро закончится.

Мы с Сэмом сидели на разных концах одеяла. Фонарь стоял у Гришиных ног, тень с маленькой головой металась по стене, как бесшумное чудовище.

– Гриша, хватит, – не выдержала я. – Успокойся.

– Там Лизка с ума сходит…

– Она знает, что ты со мной и я тебя вытащу, – я пыталась шутить, но вместо шутки прозвучала глупость, – может, потому, что не хватило иронии в голосе.

– Кто он такой?! – Гриша отбросил баллончик. – Как он может у меня отобрать – мое? Мою способность? Все равно что проснуться с утра и понять, что разучился ходить! Или говорить! Или разучился… бриться!

– Гриша, отожмись сто раз от пола.

– Зачем?

– Полегчает.

Он посмотрел на меня безумными глазами, потом опустился на пол и начал отжиматься – сопя, бормоча, ругаясь.

– Я хочу сказать, что это вранье, – сказал Сэм.

– Что?

– Я прекрасно помню, как увидел тебя в первый раз. Я помню, что на тебе было надето. И как тебя провожали глазами все эти ботаны…

– Кого – меня?!

– Да. Сворачивали шею, когда ты проходила мимо. Ты их не замечала, потому что тебе было плевать.

– Зато тебя трудно не заметить, – я улыбнулась клейкими губами. Взялась за бутылку с водой – и отложила. Чем меньше я буду пить, тем дольше смогу обходиться без туалета.

– Послушай, – снова заговорил Сэм, – я… ладно, чего-то не помню. У меня амнезия… Но у меня есть воля, это я принимаю решения, я не марионетка! Не кукла из тряпок! Я себя ощущаю человеком, значит, я и есть человек!

– Конечно.

– Я полюбил тебя не потому, что меня… запрограммировали! Это вранье!

– Я знаю.

Сэм помолчал. Потянулся рукой к переносице.

– Или нет, – сказал вдруг охрипшим голосом. – Или это тоже часть программы… Я машу рукой – потому что я так решил? Или мне приказали?

Некоторое время он сосредоточенно водил ладонью перед лицом. Я вспомнила свои детские опыты: лет в двенадцать я пыталась обмануть предопределенность судьбы, внезапно меняя решения, и проверяла, не исчезнет ли мир за спиной, если резко обернуться.

– Расскажи обо мне, Даша, – прошептал Сэм. – Что со мной не так?

– Все так.

– Ты не поняла… Есть какая-то нелогичность, неправильность… Должна быть, если я запрограммированный робот…

– Ты не робот!

– Но ты поняла, о чем я спрашиваю?

Я задумалась.

– Как ты оказался на филфаке?

– Поступил… наверное. Я не помню.

– А почему ты не ходишь на лекции?

– Я пробовал, но мне скучно. Вся эта морфология, лингвистика…

– А как ты думал сдавать сессию?

– Я не думал, – он потер переносицу. – Я никогда не думал о будущем, Даша. Каждый день вставал… и даже не знал, чем буду заниматься вечером. Все у меня было: еда в холодильнике, деньги на карточке… Значит, все-таки робот?

– Что ты читал из Сент-Экзюпери? – спросила я неожиданно для себя.

– «Ночной полет»… «Планета людей»… Книга была такая толстая, старая, с самолетом на обложке…

Он снова с яростью потер лоб:

– А где она стояла, не помню!

Я взяла его за руку:

– Тебя ведет не программа. Была бы программа – ты бы ответил «Маленький принц».

– Почему?!

– Некогда объяснять… Слушай, Сэм. Я не знаю, что может этот человек… этот колдун, или кто он там. Но я знаю совершенно точно: то, что было на крыше Главного здания, – наше, там был ты. Старые самолеты в тумане – это твоя идея, это настоящий ты! Я вижу.

Он заморгал, пытаясь скрыть, что в глазах его больше влаги, чем обычно бывает у мужчин:

– Я тебе верю.

Гриша отжимался, с его лба на пол падали капли пота. Руки его уже сводило судорогой, но он рычал – и отжимался дальше. Я сидела, привалившись к Сэму и ни о чем не думая, несколько легких отрешенных минут. А потом мои мысли снова понеслись по кругу, пытаясь собрать воедино разрозненные кусочки головоломки: мой кулон, мой отец, человек из Лондона, Сэм…

– Колдун не мог быть другом моего отца, – пробормотала я вслух. – Это тоже вранье. И уж конечно, после всего, что он творит, – никаких переговоров, только война…

Обессиленный Гриша рухнул на пол бревном.

В этот момент я снова почувствовала чужой взгляд. На меня смотрели сверху – сквозь все перегородки, тонны земли и песка, сквозь бетон и битум, внимательно и хищно. Рука моя потянулась к шее, туда, где прежде висел амулет…

Это чувство, знакомое с отрочества. Оно посещало меня, когда я снимала кулон. Кто-то ищет, высматривает меня, кому-то я нужна, и не для хорошего дела. Кто-то ищет меня…

Впрочем, уже нашел.

Мы могли ориентироваться только по часам наших мобильников, но батареи в этом подземелье садились как-то ненормально быстро. Под утро мне удалось ненадолго задремать на одеяле, в обнимку с Сэмом. Фонарь потускнел и почти погас, Гриша долго вертел ручку, но света прибавилось ненамного. Одинокая голая лампочка, питавшаяся от непонятно какого аккумулятора, тоже померкла и начала мигать.

Стены бомбоубежища еле заметно вздрагивали. Больше не слышалось ни звука. Это были самые страшные часы – мы все не спали, тишина и глубина давили на нас, душили и вызывали панику.

– Давайте петь по очереди, – сказал Гриша.