Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - К. Рехаге

Впереди показываются отвесные скалы. Они становятся все выше и массивнее, и дорога врезается в них своими большими изгибами. С каждым метром дорога все круче идет вниз. Видимо, я подхожу к перевалу. Мимо меня проносятся машины, многие из тех, кто движется вниз, просто включают нейтральную передачу и катятся под горку. На поворотах водители сигналят, грузовики заносит при маневрах, я от страха вжимаюсь в скалу.

Только один раз мне навстречу попадается пешеход: у него длинные волосы и борода, в руках он держит тканевую сумку и посох. Человек похож на героя из старого гонгфу-фильма. Наемный рабочий? Бродяга?

Мы поравнялись, он благожелательно оглядывает меня, и когда я наконец спрашиваю, как далеко до города, улыбается и очень вежливо отвечает:

– До Цзиньчан еще примерно десять километров.

Потом он идет дальше, а я останавливаюсь со странным ощущением. Почему он использует слово «километр», а не «ли»?! Почему он не говорит на диалекте? Почему его одежда кажется такой чистой?

Я осматриваю себя: на моей одежде осела пыль последних трех с половиной тысяч ли. Я снова поднимаю голову, но мужчина исчезает за поворотом. Последний раз качнулась его сумка, и вот его уже нет. Я пытаюсь представить, кем он мог быть. Наверное, странником?

В Шанхае стоит памятник такому человеку. Его звали Юй Чуньшунь. В конце восьмидесятых он прошел пешком через всю страну. Он шел целых восемь лет. В июне 1996 года он хотел пересечь засохшее озеро Лоб-Нор в Синьцзян, попал в песчаную бурю и умер от жажды. В его дневнике я часто встречал слово «воля», и я все думал, не означало ли оно для него нечто большее, чем принуждение себя делать что-то неприятное.

Стены гор не сплошные, иногда они расступаются, и я вижу долины в буйном цвете розовых и белых персиковых и абрикосовых деревьев. Я любуюсь ими издалека, пока не дохожу до забора с надписью «ПЕРЕЛЕЗАТЬ ЗАПРЕЩЕНО». Конечно, я перелезаю и осторожно пробираюсь в поисках дороги через долину. Скоро от звуков шоссе и грохота цивилизации не остается и следа. Щебечут птицы, жужжат шмели. Благоухают цветы плодовых деревьев, нежные, как снежинки.

«И вот я пришел в Персиковую рощу», – мелькает в моей голове, и я вновь ясно представляю себе героев Троецарствия в тот момент, когда они клялись друг другу в вечной дружбе. Почти пять месяцев прошло с тех пор, как мы с Чжу Хаем были вместе в Чжоучжоу.

Я бросаю свой багаж, расстилаю коврик и ставлю ботинки. Стельки и носки надо просушить. Я осматриваю ступни и выясняю, что правая идет на поправку: на том месте, где был грибок, постепенно появляется рубец. Левая выглядит похуже, на пятке ссадина. Я осматриваю ботинок и ужасаюсь: подкладка отклеилась. Я долго щупаю ее и так и сяк, потом ложусь отдохнуть и моментально забываю о своей проблеме.

Лежу себе под абрикосовыми деревьями и слушаю пение птиц, к чему мне волноваться? Легкий ветерок гладит деревья и траву. Я снимаю футболку и оглядываюсь: никого нет. Расстегиваю штаны и снимаю их. Потом трусы. Лежу голый в долине. Солнце не жарит, оно греет.

Это происходит само собой. У меня нет представлений, образов, потребностей и желаний. Я не ищу просветления. Долина и я – мы здесь одни. Здесь тепло и светло, пахнет абрикосами и персиками. Я растворяюсь в мире и засыпаю.

В маленьком городке Цзиньчан я остаюсь на два дня. Городок уютно располагается на реке среди равнины, похожей скорее на длинную долину. С обеих сторон возвышаются горы.

Я отношу ботинки на рынок и расспрашиваю всех о сапожнике. Искомый тип обнаруживается сидящим в тени под брезентовым навесом, он вместе со своим коллегой поджидает клиентов. Из уголка его рта свисает сигарета. Я рассказываю ему, что случилось. Он рассматривает подкладку моего ботинка и предлагает обшить ее кожей.

– Кожей?!

– Не волнуйся, она очень мягкая, – успокаивает он, но я все равно боюсь и ухожу от него.

Лучше я еще денек похожу в шлепанцах и посмотрю город. Я посещаю даосский храм, который называется дворец Ван-му. В нем я фотографируюсь с тремя бородатыми монахами и одной монахиней и рассказываю им о своем друге мастере Яне, с которым я познакомился за тысячу километров отсюда в горном храме Хочжоу. Я до сих пор пью чай, который он мне подарил.

В горе под храмом расположены камеры с буддистскими статуями. Их называют Пещеры тысячи Будд. Они древнее династий Тан и Суй, они были созданы в пятом веке, во времена династии Северной Вэй, когда империя была еще раздроблена.

Зайдя в пещеры, я невольно стараюсь шагать тише. Статуи таинственно мерцают в темноте. Мне с трудом верится, что они смогли столько всего пережить: гонение буддистов императором Тан У-цзун, монгольские завоевания двенадцатого века, Культурную революцию. Мне бы хотелось сфотографировать их, но, когда я достаю свою камеру, мне резко говорят, что для этого необходимо иметь разрешение.

Я возвращаюсь на рынок, к сапожнику, и вручаю ему свои ботинки. Он кивает: для него это задача на одну сигарету: нож, ножницы, клей, молоток, иголка и нитка так и снуют, он явно знает свое дело. Между тем вокруг нас собираются люди, которые интересуются моими планами. Когда я говорю, что собираюсь в Пинлян, мне тотчас сообщают, что автобусы отходят туда каждый час.

Я выхожу на следующее утро. Я иду по шоссе через долину на северо-запад. Ремонт ботинок прошел не совсем гладко, но, если надеть две пары носков, то можно и потерпеть.

Улица широкая, машин на ней почти нет. Я вдруг слышу высокие голоса за спиной, оборачиваюсь и вижу детей. Они смеются. Те, что постарше, подходят спросить, что я тут делаю. Они приглашают меня на свое излюбленное место, к рыбному пруду. Он расположен среди оранжерей, ниже по течению реки. Рыбой тут давно не пахнет, но это не важно. Две маленькие девочки разгуливают вокруг с моими лыжными палками, остальные сидят рядом со мной у пруда. Мы болтаем обо всем на свете.

Красивая ли у меня сестра? Да, очень.

Иностранцы действительно пьют так много молока? Ну больше, чем китайцы, особенно в детстве.

Какого я роста? Буду ли я еще расти? Метр девяносто два, и я перестал расти в четырнадцать лет.

Идти все время пешком скучно? Иногда.

Скучаю ли я по дому?..

Почти два часа мы сидим в теперь уже нашем любимом уголке, а когда я собираюсь идти дальше, дети надевают мне на голову цветочный венок. Я звоню своей сестре Беки в Бад-Нендорф, она смеется и говорит, что я в последнее время так много рассказываю о детях, что она уже думает, не пора ли мне заводить своих.

Скоро я прихожу в края, населенные народом хуэй. Я уже видел их в Пекине и Сиань, где стоит большая мечеть, но впервые мне попадается целая деревня, населенная этими людьми. Народ хуэй – наверное, самое сложное из пятидесяти шести официально признанных официальных меньшинств в Китае. Конечно, один тибетец отличается от другого тибетца, а один монгол – от другого монгола, но они как минимум выглядят не так, как ханьцы, и разговаривают на своем языке.