Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

и вещмешок, засуетилась, примерилась спрыгивать.

— Стой! — корявая клешня царапнула ее руку.

Она вздрогнула и посмотрела на Филиппова. Тот стоял на одном колене, голова была опущена, а все тело натянулось струной в догоняющем рывке. Чужак поднял голову. Его лицо было уже неразличимо в стылом сумраке, но было слышно его сбивчивое дыхание.

— Александра, — скрежещуще прошептал он. Он сам испугался своего голоса. — Александра, пойдёшь за меня замуж?

Девушка замерла, перестала тянуть руку.

— Пусти… — прошептала она. — Отпустите меня.

— Александра, Сашенька, — забормотал он. — Саша, у меня никого нет. Я — Филиппов. Анатолий. Филиппов. Я к тётке приехал на несколько дней, к Степаниде Фроловне, может, знаешь.

Он запнулся.

— Саша, Сашенька. Поехали со мной. Я один живу. Нет у меня никого.

Он испугался, что она сейчас спрыгнет и он никогда не увидит её. Он боялся сделать ей больно, но невольно стискивал её запястье всё сильнее. Его голос умолял и дрожал, как у спасённого заживо погребенного, и скороговоркой, сбивчивой и суетливой, он пытался рассказать ей о своем одиночестве, о своей пропавшей жизни, ему казалось, что он говорит связно, а она, оцепенев от изумления, слушала похожее на вой бормотание и отдельные, безумные слова, которые резали ей душу.

И так ей стало его жалко, что душа её свернулась в узел и прыгнула.

— Хорошо, — отбросил туман эхо её ответа, ожил и заструился вокруг них, как приблудный пес, беззвучно вертя косматым хвостом.

И она замолчала.

Филиппов опустил голову, как от удара. Его сердце колотилось у самого горла. Мгновение неверия брызнуло ядом в кровь и стало выжигать нервы.

— Что?! — прохрипел Толя осёкшимся голосом.

— Хорошо. Поеду я с тобой. Только руку пусти. Мне больно.

Она стояла в темноте, разминая затёкшую руку.

— Силен клешнями махать, дядя.

А Толя замер с протянутой клешнёй, как нищий, в руку которого вместо медяка упал кошель с золотом. Водила остервенело скрежетнул сцеплением, грузовичок дернулся. Филиппов от неожиданности потерял равновесие и грузно повалился набок, взмахивая руками, и, не веря себе, слушал её тихий смех…

* * *

Всю дорогу назад Филиппов боялся просыпаться и засыпать — он боялся однажды проснуться и не найти рядом Сашу. Дни и ночи смешались в непрерывное мелькание взглядов, жестов и приметных вещей. Они начинали потихоньку присматриваться друг к другу — они, бросившиеся друг к другу, как дети на пожаре, как вдохнувшие воду утопающие, как грезящие наяву сумасшедшие, — они очень осторожно подсматривали за самыми простыми вещами. Как новый человек живёт: как дышит, какой формы его зубы, губы, как он смеётся, как пахнет, как жмурится, моргает, какими тонами звучит его голос, как встаёт, садится, спит, жуёт и молчит.

Сотни попутчиков мелькали в их жизни, десятки и сотни эшелонов, стучащих колёсами на запад, везли мимо них тысячи лиц и злое железо убийства. Были ночные побудки, ветер, швырявший жёсткий снег в лицо, заиндевевшая одежда, ожоги кипятком, ледяной спирт и холодная картофелина — уже на двоих, кусок хлеба — тоже на двоих. И тепло — на двоих. Не познав, не испытав близость, они врастали друг в друга, рассказывали о своих бедах, горестях, обидах и ударах судьбы, о детстве, о войне, конечно же, куда ж без неё, без надоевшей, постылой войны. Филиппов тихо, шёпотом выговаривал те слова, которые он боялся даже выпустить из клетки своей памяти, перемежая междометиями, которые падали, как камни, в стылую воду его души.

Александра тоже оттаивала очень постепенно. Она привыкала к этому парню, который показался сначала ей старым-старым из-за маски усталой привычки к преодолению судьбы. Но оказалось, что он старше её всего на семь лет, и нельзя было понять, кто больше видел, кто больше натерпелся в жизни, единственно то, что он уже был однажды женат, вызывало у неё страх определённого рода.

Он должен был стать её мужчиной.

Она думала об этом, украдкой присматриваясь к его рукам, к его шее, к складкам лица, к широкой и несколько сутулой спине, чувствуя его тело, привыкая к его запахам, когда муж прижимал её к себе. Александра понимала, что по документам они уже муж и жена, но… но неведение будущего, неизбежного, того, что происходит между мужчинами и женщинами, ожидание этой минуты заставляло её иногда замолкать невпопад. Она тогда напоминала нахохлившегося воробья, она сто раз себя спрашивала, что же она наделала, что же с ней происходит такое.

И всякий раз, когда страхи одолевали её, другие мысли и воспоминания, неизбежность прошлой жизни, из которой она вырвалась так отчаянно, горькая правда опрокидывала её растерянность и рассеивала тени смущения. Она понимала, что, кроме судьбы в приблудных сиротах у тётки седьмая вода на киселе, в деревне, оставшейся без мужиков, без защиты, правды и справедливости — у неё ничего не было. Не было ничего, кроме уверенности в бесконечности каторжной работы в раздёрганном колхозе, в постоянном ощущении нависающей подлости, в ожидании конца, предательства и расправы, уже уничтожившей весь род.

Почти весь.

К исходу пятых суток, уже за Лемболовскими высотами, когда очередная бесчисленная попутка везла их, петляя по узкой дороге в Зареченск, небо над ними распахнулось во всю высоту. Мороз был свеж, но не обжигал, лучи низко бегущего солнца грели лица. Они вдруг почувствовали, каждый по отдельности, что напряжение узнавания, привыкания и врастания друг в друга вдруг ушло. Тёплый кокон понимания с полуслова, полуулыбки, полувзгляда, в котором одно движение уголка рта или взмах ресниц заменяют многие слова, этот кокон объединял их в одно целое.

И они начали жить.

Старый финский дом принял на борт новую пассажирку, пряча старчески-мудрую усмешку в щелях фундамента.

Доски потолочных перекрытий и стен их комнаты, не имея возможности отвернуться, деликатно щурились и запоминали новые, напряжённые, глубокие взгляды наставшего вечера, звяканье убиравшейся посуды, взмахи крыльев простыни и одеяла, слушали темноту ожидания, сдержанный стук сердец, стон боли и опять — тишину, которая сопровождала Толино сонное дыхание и еле уловимые Сашины всхлипывания.

Но позже, да, немного позже — ранним утром или длинными вечерами — эти доски уже без малейшего стеснения вглядывались в новые картины — полёт теней, взмахи