Танец Арлекина - Том Арден

Служанка обернулась.

— Он начал терять свое волшебство, — только и сказала Нирри. — Если бы он остался, он бы умер.

Джем побледнел.

— Но он даже не попрощался!

— Правда?

Нирри подошла к Джему. Она была готова обнять калеку и, наверное, разрыдалась бы, но вместо этого девушка рассмеялась, подняла перепачканные кровью руки, потом вытерла их фартуком и, быстро наклонившись, взяла костыли Джема.

— Я их даже видеть не хотел, — признался Джем.

— Знаю.

В кухне по утрам бывало прохладно, сумрачно. Затемненные сводчатые арки казались заколдованными местами, где когда-то давным-давно царила деловитая суета, воздух был полон дыма и аппетитных ароматов, на острых крючьях висели туши добытых на охоте зверей, вращались вертелы… По выдолбленным в каменном полу желобкам стекала кровь.

— Нирри? — Джем обернулся, шагнул на первую ступеньку лестницы. — Скажи, что значит «он терял волшебство»?

— А ваши костыли, господин Джем? Вы гляньте на ваши костыли. Вы-то подросли. И костыли с вами вместе подросли. Карлики — они же волшебники. Это всякий знает. А вы не знали?

Джем посмотрел на свои костыли — задумчиво и печально. А потом поднял голову к потолку. И ему показалось, что откуда-то издалека, словно тихое-тихое эхо, до него донесся звук колесной лиры. Утихла странная, похожая на дым музыка и послышалась снова. Да, она была похожа на дым, а еще — на белесую дорогу, вившуюся по ткани снов Джема. В ту ночь, когда они с Варнавой жгли на камине то, что осталось от лиры, чудесное дерево непостижимым образом звенело и пело в огне. А потом раздался треск, и пламя на краткий миг испустило яркий, кисло-сладкий аромат.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что, наконец, в его время, настает конец Эры Покаяния. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое!»

Сайлас Вольверон очнулся от тревожного сна и отправился медленно, с трудом ступая, к кладбищу. Он чувствовал, что слабеет с каждым днем. Он должен был вновь совершить обряд. Сайлас пришел к надгробию Эйн, нащупал выступ на каменной плите, очистил с нее мох и траву. Надгробие быстро и плавно приподнялось. Сайлас встал, оперся на посох и нараспев произнес молитву, которой научила его сводная сестра Ксал.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает о том, что самое страшное из созданий Зла вернется в свой день и час. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое».

Порой Сайлас Вольверон задумывался о том, что по иронии судьбы за надгробие на могиле Эйн заплатила Умбекка Ренч. Да, если бы не её двоюродная сестра, память Эйн не была бы отмечена — по крайней мере, так, как то положено у агонистов. Эйн стала принадлежностью Диколесья. И то место, что отмечало память о ней по-настоящему, было совсем иным. Однако и надгробие принесло пользу. Оно открыло путь к Судьбе Короса. Умбекка не знала, что резчик, изготовивший надгробный камень, был ваганом, сыном Ксал. Юноша унаследовал от матери ясновидение, и его дар подсказал ему, что делать и как.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что сказано в Пылающих Стихах, сбудется в свой день и час. Корос, порождение камня, услышь дитя свое».

Склонив голову, слепец стоял у отверстой могилы, и казалось, что-то видел в её глубине. Но теперь ему изменяла даже его способность видеть в темноте. Временами, все чаще и чаще Сайлас остро чувствовал, как его дар покидает его, как он скользит все неизбежнее и быстрее в бездну полного мрака. Он понимал, что это видит и его дочь. Видит, но не понимает — так думал Сайлас. Пока рано. Еще не пробил час. Сердце Сайласа сжимала боль при мысли о том, какие страдания суждены его дочери.

Отвернувшись от могилы, старик споткнулся и чуть не упал. Из глотки его вырвался хриплый стон. Он знал, что вряд ли сумеет еще много раз прийти сюда. Да, он обещал Ксал, что будет исполнять этот ритуал, но очень скоро настанет время, когда ему придется нарушить данное сводной сестре слово. Ритуал Обета больше не помогал ему. Следовало хранить угасающие силы и ждать того, что суждено судьбой. Скоро, очень скоро должно было настать время, когда Сайласу придется сыграть свою роль.

Старик глубоко дышал и собирался с силами.

Ему нельзя слабеть!

Ему нельзя падать!

Но чем ближе был судьбоносный день, тем чаще вспоминал Сайлас о прошлом. Дочери он рассказывал увлекательные истории, но думал совсем о другом.

1

Сайлас Вольверон часто вспоминал лицо своего отца. Под старость у отца было столько морщин — наверное, не меньше, чем теперь у сына шрамов.

Элиак Вольверон был неисправимым пьяницей. Элиак служил егерем у эрцгерцога — прежнего эрцгерцога — и вырос в семье набожных людей. Однако внутри у Элиака пустила корни странная жажда саморазрушения — наверное, эта вот жажда и увела его с прямого пути, по которому непреклонно следовали его родители-агонисты. Родной брат Элиака являл собой полную противоположность. Дядя Сайласа, Олион, стал проповедником в храме Агониса и на брата взирал, презрительно поджимая губы.

Сын Элиака вырос в двух мирах — первым был мир Диколесья, глубокий и мягкий, где шелест листьев напоминал произносимые воздухом заклинания, где мальчик бегал босиком по царству зелени. Как теперь его дочь, Сайлас понимал лес и всех его обитателей. Пускай ему были ведомы и боль, и уродство мира, но Диколесье наполняло Сайласа знанием о другом мире, гораздо более загадочном и чудесном, чем мог бы представить его отец.

В этом было что-то вроде победы.

Другим миром был мир дяди Сайласа. Дядя Олион много лет пытался отобрать мальчика у отца, однако Элиак ни за что не желал на это соглашаться. Обуреваемый слепой злобой, он кричал: «Получишь мальчишку только через мой труп!» Он запросто мог подобными выкриками прервать проповедь в храме, куда вбегал, словно дикий зверь. Его брат в гневе спускался от кафедры и громогласно приказывал богохульному грешнику удалиться. А Элиак плевал брату в лицо. «Через мой труп, слышишь, ты?»

Так и вышло.

В конце концов Элиак Вольверон окончательно распустился. У эрцгерцога не оставалось другого выбора — он уволил пьяницу. Дело было в сезон Короса. Погода была такая же мерзкая, как на сердце у Элиака, и как-то раз ночью Элиак, покачиваясь, брел по деревенской лужайке, упал в снег и помер. Утром его нашли мертвым.

С тех пор дядя Олион стал опекуном Сайласа и решил, что просто обязан приложить все усилия для того, чтобы стереть из памяти мальчика все воспоминания о прошлой жизни. На ту пору, когда его отца нашли мертвым в снегу, Сайлас был подростком-замарашкой двух циклов от роду и почти не умел разговаривать по-человечески. А к тому времени, как он вступил в пору возмужания, он стал образцом человека, впитавшего благодать бога Агониса — он излучал в одинаковой мере чистоту телесную и духовную. Дядя гордо демонстрировал юношу своим гостям, а Сайлас без запинки давал ответы, трактуя главную молитву агонистов. Всякий раз, когда наступали Кануны, звонкий голос Сайласа солировал в песнопениях, а затем он торжественно зачитывал отрывки Толкования. В конце службы он обходил прихожан с кружкой для пожертвований. Бездетный Олион относился к Сайласу, как к родному сыну, и, глядя на юношу, поздравлял себя с успехами в его воспитании.