Харбин - Алексей Воронков

Назавтра и впрямь народ преобразился. Проснувшись чуть свет, Борис услышал, как за окном о чем-то живо разговаривали две шведки. То, что это были шведки, он понял сразу, потому как ему не раз приходилось бывать по делам службы в странах Северной Европы, где он и научился отличать шведскую речь от норвежской или той же датской, так же, как легко он мог отличить финский язык от эстонского или латышского, потому что до революции отец часто брал его с собой в Курляндию и Эстландию, где они закупали ржаную и пшеничную муку для своего производства. «У нас ведь нет поблизости хорошей муки, кроме как чухонской», – говорил отец.

Бывало, заключив удачную сделку, садились они в поезд, после чего старший Карсавин, этот сухощавый небольшого росточка мужичок, вовсе не похожий на булочника, всю дорогу учил сына уму-разуму, приобщая его к своему ремеслу. В нашей торговле, говорил он, отличают пять рук пшеничной муки: первая – это конфетная, то бишь крупчатка первой руки; далее идет первый первач, крупчатка другач второго размола, или второй руки; потом второй первач, подрукавная; затем куличная и, наконец, крючка, выбойка. Не молот хлеб – не мука, еще говорил он. Ну а в нашем пекарском деле, мол, любая мука годится. Главное, чтобы руки не из одного места росли.

На вопрос сына, что лучше – рожь или пшеница, он отшучивался: матушка-де рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка по выбору. Но это не значит, что пшеница лучше. Вкусы у людей разные. Главное не в том, что ты ешь, главное, чтоб у тебя было, что поесть. А он знает, что такое голодные обмороки, помнит, как они всем селом страдали, когда случался недород. «Так что самое важное в жизни, это достаток, – поучал старик сына. – Будет достаток, будет все».

Сам себя отец называл ржанухой, то есть человеком, который вырос на ржаном хлебе. Все мы, русские, – ржанухи и ржанушки, говорил этот бывший псковский крестьянин, отправившийся в свое время в город в поисках лучшей доли. А все, мол, потому, что мы – северная страна, где рожь лучше растет, чем другие злаки. Про этот злак он, кажется, знал все. «Рожь, – просвещал он сына, – две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, две недели подсыхает – вот и вся недолга».

Про пшеницу отец говорил как о каком-то диве. Пшанина, пшеничное тесто были редкостью в их деревенском доме. Даже кукуруза, отваренная в кочнях с коровьим маслом или солью, была в диковинку. Другое дело пшено, это ошастанное или отолченное просо, из которого в праздники мать готовила пшенник – круто сваренную кашу на молоке и яйцах. И вот же странное дело: раньше мечтой Карсавина-старшего было наесться вдоволь только что испеченного пшеничного хлеба и сладких булочек из пшеничной муки, а когда вдруг у него появилась эта возможность, вся охота и пропала. А вот у сына уже не было такой мечты. А все потому, что он никогда не испытывал нужды и с самого детства мог есть все эти булочки да пряники от пуза. А когда все есть, то ничего и не хочется. Тут уже ищешь чего-то необыкновенного и неведомого. И только когда случилась революция и вооруженные люди выселили Карсавиных из особняка, где находилась принадлежавшая им булочная, Борис понял, что потерял, и оттого проникся тоской. Однако виду не подал. Решил, что теперь вся надежда на него. Выбьется в люди – тогда и достаток вернется в дом Карсавиных. Но пока что до этого далеко. Родителей его выселили в коммунальную квартиру, работы у них не было, жили на то, что Бог послал. Приходилось делиться с ними хлебными карточками, а то ведь померли бы с голоду ненароком. Тяжело было у Карсавина на душе, но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он сам сделал свой выбор. А может, лучше было бы выбрать другой путь? Жил бы сейчас за границей и в ус не дул. Говорил же ему отец, чтобы он не связывался с большевиками. Но теперь он с ними накрепко повязан. Даже в их партию вступил. И сейчас ему некуда деваться – у ОГПУ руки длинные, везде достанут. Даже малого дитя его не пожалеют. Так что нужно терпеть. И вообще отбросить все сомнения и жить одной лишь революцией. Глядишь, когда-нибудь и обратит она на него свое внимание…

Разговор шведок прервал густой мужской бас, который, как показалось Карсавину, пригласил их на завтрак. По крайней мере в его речи прозвучало слово «ресторан», которое, как и слово «мама», звучит на многих языках почти одинаково.

Может, и мне пора вставать? – спросил себя Карсавин. Хотя куда торопиться? Впереди больше недели пути, так что еще надоест шляться по палубе. Разве что позавтракать сходить в ресторан. Однако есть ему не хотелось, несмотря на то, что накануне он обошелся легким ужином. Странная штука получается: когда он бывает дома, он никогда не жалуется на аппетит, а вот в командировках обычно ему кусок в горло не лезет. Пить – да, пьет все подряд – и водку, и виски, и коньяк, и даже нелюбимое шампанское, – вот только закусывать забывает. Так бывает, когда у человека шалят нервы. Карсавин старался держаться, убеждая себя, что и на этот раз все пройдет гладко, однако не помогло. Но ведь так можно ненароком и язву себе заработать, а то и паранойю какую-нибудь. Говорят же, что все болезни от нервов.

Повалявшись еще с полчасика в постели, он все-таки встал, побрился, принял душ и вышел из каюты.

Было прекрасное солнечное утро, и на палубе царило оживление. Пахло свежестью и дорогими духами. За бортом на все четыре стороны света простиралось море. Оно казалось живым проснувшимся исполином, лениво ворочавшим своими чреслами. Его мирное дыхание успокаивало и вселяло надежды.

– Good morning, sir! – неожиданно услышал Борис за своей спиной.

Он обернулся и увидел средних лет человека в шортах и бейсболке, который решил бесцеремонно разрушить его одиночество и покой. Видимо, тот принял его за англичанина, а может, и за американца, оттого и обратился к нему по-английски.

Английский Борис знал неплохо. Несколько лет назад при ленинградском управлении ОГПУ были организованы курсы по изучению иностранных языков, и начальство в приказном порядке обязало сотрудников посещать их. К тем же, кто часто без уважительных причин пропускал занятия или же был неспособен к языкам, применялись жесткие санкции, вплоть до понижения в должности. Борису, на его счастье, языки давались легко, поэтому за короткий срок он смог освоить кроме разговорного английского еще и немецкий, поэтому ему уже было несложно изъясняться с любым европейцем.

На приветствие незнакомца Карсавин ответил кивком головы, тем самым давая понять, что особо не склонен к общению. Но тот оказался малым дошлым и решил пойти дальше. Он сказал несколько добрых слов о погоде, посетовал на то, что среди пассажиров первого класса исключительно мало женщин, путешествующих в одиночку, а те, что есть, годятся ему в бабушки, после чего зашелся заразительным смехом. Он вообще часто смеялся по поводу и без такового, что говорило о нем как о человеке оптимистичном и веселом. Казалось, его радовало все на свете, даже начавшийся мировой экономический кризис, который, по его словам, вслед за большевистской революцией станет очищающим ветром, после которого наступит благодать.

– Кстати, я не представился… – проговорил незнакомец, успевший до этого в длинном монологе проявить свою натуру, в том числе выказав свою склонность к многословию. – Жак Альбер, репортер газеты «Пари-матч».