Абу Нувас - Бетси Шидфар

— Ну что же, посмотрим, каков будет новый повелитель правоверных, Харун ар-Рашид.

Он спит в шатре в кочевье Аштара. Вдруг налетает буйная степная гроза, молнии полосуют небо сквозь мутные потоки дождя. Вода проникает в шатер, заливает его с головой, холодная дождевая вода. Она несет каких-то страшных зубастых рыб, их челюсти вцепляются в бока, живот, голову и начинают грызть, грызть, прогрызают кости. Тело становится дырявым, сквозь дыры проникает боль. Потом рыбы уплывают, и Хасан видит себя на Мирбаде. Кругом кресты, колья, на них торчат отрубленные головы. Он узнает свою голову. На ней надет красный колпак. Голова подмигивает ему и смеется. Появляется стражник и толкает его копьем в бок: «Это твоя голова, полезай к ней на крест!» Хасан падает, а стражник кричит ему: «Вставай, еретик, вставай!»

Хасан с трудом открывает глаза. Все тело нестерпимо болит, ноги и шея затекли, пальцы замерзли и почти не сгибаются, когда Хасан хочет протереть глаза. Яхья ас-Сакафи, его ученик, толкает его в бок:

— Вставай, Абу Али, вставай, ты замерзнешь, видишь, у тебя уже посинело лицо, как у утопленника!

Хасан встряхнул головой и пришёл в себя. Вспомнил! Он в харчевне, еще вчера утром они пришли сюда с Яхьей и Абу Хиффаном — тот еще спит, скорчившись и натянув на голову свой плохонький плащ.

Вместе с пробуждением проснулась и привычная тоска, засосало под ложечкой. Эта тоска приходила постоянно, будто пятидневная лихорадка, будто чувство голода, которое теперь не оставляло его. Пока еще хватало денег на простую пищу — лепешки, финики — выжимки, похлебку, но он теперь никогда не ел досыта и тосковал о хорошем кабабе и пшеничных лепешках с чистым медом.

Хасан неприязненно оглядел своих учеников. Он взял их, когда дела шли лучше, когда еще оставались деньги и надежда пробиться. Но друзья не торопились помочь ему, а влиятельных знакомых, кроме Фадла, не было. Обращаться к прежнему покровителю не хотелось. Это на крайний случай, решил Хасан. Яхья все тормошил его:

— Вставай, Абу Али, сейчас время молитвы, может быть, согреемся.

Потом он разбудил Абу Хиффана, и все трое, наскоро размазав по лицу холодную воду из кувшина, стали с преувеличенным усердием сгибаться в земных поклонах.

Стало немного теплее. Яхья из озорства сделал несколько лишних поклонов, но Абу Хиффан молча дал ему подзатыльник, рискуя испортить свою молитву — дверь плотно не закрывается, кто-нибудь может подглядеть и донести на них как на еретиков.

Потом они уселись на циновку и принялись за еду: две лепешки и горсть фиников. Яхья передразнивал купца, которого недавно видел на рынке — небрежным движением отламывал маленький кусочек хлеба, делал вид, что макает его а мед, а потом, выпучил глаза и громко чмокая, жадно обсасывал. Абу Хиффан хотел было дать ему еще один подзатыльник, но Яхья увернулся, и его приятель едва не упал носом в пепел потухшего очага.

Глядя на учеников, Хасан развеселился:

— Ваши тощие зады напоминают мне один рассказ о халифе Муавии Омеййяде. Однажды он молился в мечети, и какой-то пьяница подошел к нему, похлопал по заду, когда повелитель правоверных совершал земной поклон и сказал: «Как похож твой зад на зад твоей матушки!» А надо вам сказать, что мать Муавии, Хинд, в молодости славилась красотой, а к старости сильно растолстела.

— Что же сделали с этим несчастным? — с интересом спросил Яхья.

— Ничего. Муавия был умным человеком. Он засмеялся и отправил молодца домой. Но болван по дороге подошел к Зияду ибн Абихи, незаконнорожденному, и спросил его: «А кто твой отец?» Тот выхватил меч и отрубил ему голову без всяких разговоров.

— Интересно, — протянул Абу Хиффан. — А зачем он приставал к ним?

— Ему было скучно и одолела тоска, — серьезно объяснил Хасан — Наверное, поел таких же черствых лепешек, как и мы с тобой сейчас.

— Как может быть, — недоумевал Яхья, — что такой мастер, как ты, Абу Али, голоден, а шуты вроде Ибн Абу Марьям или Ибрахима строят себе дворцы?

— Ибрахим великий музыкант, хотя и неважный поэт, не будем говорить о нем плохо. А шутом, как ты говоришь, его делают те, которые ему платят.

— Да, — вздохнул Абу Хиффан, — разреши мне сказать об этом в прозе и в стихах?

— Говори, — сказал Хасан.

Абу Хиффан еще раз вздохнул и начал:

— Жизнь моя теснее чернильницы, а тело тоньше линейки, место мое в жизни непрочно, как стекло, а судьба чернее черного дерева. Моя злая судьба прилипчивей чесотки, а еда горше, чем терпение. Питье мое мутнее чернил, а горе и боль осели в глубине души как оседают чернила в разрезе калама. А теперь стихи:

Деньги скрывают любой порок,

Деньги поднимают любого ничтожного,

Бросайся на деньги, старайся собрать их побольше,

Брось об стену все книги с наукой!

Яхья восхищенно хлопнул Абу Хиффана по спине, а Хасан задумчиво проговорил:

— И проза, и стихи неплохие, но слишком пахнут диваном и писцами или даже куттабом. К тому же у тебя два или три раза встречаются чернила. А в стихах у тебя слова не облечены в образы. Если бы ты сказал, например, что деньги подобны плащу, скрывающему уродливую внешность, или подобрал какое-нибудь другое сравнение, твои стихи стали бы еще лучше. Например, если ты хочешь написать, что виноторговец забрал у тебя все деньги, не говори об этом прямо, а придумай что-нибудь вроде:

Я спасся от разбойника, угрожавшего мне мечом,

Когда он преградил путь каравану.

Но виноторговцу дало надо мной власть вино,

И он забрал мою одежду, а я отправился домой, качаясь.

Помнишь, как Имруулькайс сравнивал войну со злой вдовой — старухой, а Башшар — жизнь с кривой сводней? А помнишь, как Джарир говорил о скупцах?

«Они говорят своей матери, заслышав лай собак и боясь прихода гостей:

Помочись на огонь, чтобы он погас, но лишней капли не пролей!»

То есть, потуши его, чтобы гости не смогли сидеть у костра. Здесь у него яркий образ, который запоминается навеки и может уничтожить тех, о ком это сказано. А если бы он просто назвал тех людей скупердяями, получилось бы холодно и не привлекло бы внимания. Ты понял меня?

Абу Хиффан кивнул:

— Да, мастер, я постараюсь, но это трудно, не всегда в голову приходит удачное сравнение.

Хасан пожал плечами:

— Иначе ты не станешь поэтом. Твоя голова должна быть вечно занята и кипеть, как котел, мыслями и образами. Увы, этот котел не насыщает брюха.

— Что будем делать, мастер? — спросил Яхья, когда они догрызли лепешки и финики и запили их водой из кувшина. Хасан задумался, потом медленно произнес:

— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Пойдем во дворец Фадла ибн Ваби. Я когда-то хорошо его знал. Но теперь он может не узнать меня.