Музыка на иностранном - Эндрю Круми

Перо движется по бумаге. Последнее письмо твоего отца — его письмо Чарльзу. Слова, стоящие рядом на белом листе, — неровный, нетвердый почерк нервно подрагивающей руки.

Однако можно с уверенностью утверждать: если прочесть достаточное количество этих книг, рано или поздно найдется книга, в которой будут осмысленными уже целые предложения, а то и целые страницы. И о чем же они нам расскажут? И — совсем уж маловероятно, но все же возможно — если искать очень и очень долго, найдутся книги, осмысленные целиком — и даже если на непонятном для нас языке, во всяком случае, на языке, поддающемся расшифровке.

А утром вы с ней проснулись бы в одной комнате. Чарльз и Джоанна уже ушли бы на работу. Вы были бы с ней вдвоем.

Каждая книга, что была написана за все время существования письменности или могла быть написана рукой смертных, хранится здесь, в этой Великой Библиотеке. Даже то, что я пишу сейчас, уже стоит где-то там, на одной из полок — каждая моя мысль предугадана бездумной машиной. (В одних книгах подобные притязания яростно опровергаются, в других этот вопрос оставляют на усмотрение читателя.)

Ты показал бы ей квартиру еще вчера — и ей было бы интересно. Чарльзу она бы понравилась. Она бы благоговейно выслушала его объяснения, как это свет может быть и волной, и частицей одновременно, в зависимости от того, как смотреть. Она сказала бы ему: а ведь это действительно интересно, жалко, что в школах физику преподают так скучно. А когда ты проснулся бы утром, она спала бы рядом с тобой. На полу, в твоей комнате. Ты бы тихонько выскользнул из дома и вышел на улицу, в яркий солнечный день.

Выходит, что писать книги — занятие бесполезное. Гораздо лучше — исследовать их. Но путешествие по Великой Библиотеке — это долгий процесс, а результаты такие ничтожные. Но предположим, что некие люди — где-нибудь в таком месте, о котором мы и не слышали — создали аппарат, позволяющий очень быстро перемещаться вдоль полок, простирающихся на многие тысячи световых лет (наверное, они случайно наткнулись на книгу, в которой рассказывалось, как построить такой аппарат). Среди этих людей больше не будет писателей; вместо них появятся исследователи книг — бесстрашные люди, которые в надежде прославиться отправятся в рискованные путешествия в поисках книг.

И она бы проснулась одна, в чужом доме, где в окна лился бы солнечный свет — и какой такой странный порыв, какое невнятное побуждение заставило бы ее подняться с кровати и, пока никого нет дома, зайти в ту маленькую комнатку, которую Чарльз Кинг называет своим кабинетом? А ты, вернувшись, тихонько отпер бы входную дверь и осторожно вошел бы в квартиру с пинтой молока в руках. И ты сразу заметил бы, что дверь в кабинет Чарльза слегка приоткрыта. Что за неясное побуждение привело бы ее в эту комнату, что заставило бы ее непонимающим взглядом рассматривать кипы бумаг на столе — листов, усыпанных бессмысленными формулами и значками? И почему она вдруг открыла бы ящик комода — что ее к этому подтолкнуло? Это какое же извращенное чувство благоговения перед неизвестным должно завладеть человеком, чтобы он без зазрения совести принялся рыться в чужих вещах? Комод в кабинете — хранитель сокровенных тайн. И если бы, войдя в квартиру, ты увидел бы приоткрытую дверь и вошел бы туда, в кабинет Чарльза, — что бы ты там увидел? Какое ужасное зрелище?

И что же тогда есть писательский труд, как не вид кражи? Похищение из Библиотеки идей, которыми нас одарила машина. На полках Великой Библиотеки хранятся все книги, которые были написаны прежде и еще только будут написаны впредь. Энциклопедии сокровенных тайн, сокрытых знаний, и энциклопедии софизмов и противоречий. История реальная и вымышленная, история саран, которых никогда не было, — и не только их прошлое, но и будущее. Словари и грамматики живых языков, мертвых языков и языков, которым еще предстоит появиться.

Так и мой роман — этот герой (или герои?), за которым (которыми?) я гнался по лабиринту полок и стеллажей; мои наблюдения, мои подозрения, мои попытки разгадать, что таится за его (их?) действиями и поступками — эта история не требует никаких дальнейших разъяснений. Это был бы чересчур многословный роман — непомерно раздутая копия книги, которая уже хранится где-го здесь, в Библиотеке, под переплетом коричневой кожи. Но даже если мой роман (кстати, я вовсе этого не исключаю) был всего лишь плагиатом, кражей у какого-то другого писателя, то мне, пожалуй, не стоит так сильно мучиться чувством вины — ведь и он, этот другой автор, у которого я невольно украл идею, тоже когда-то пережил потрясение всеобъемлющей полнотой Великой Библиотеки — хранилища всех возможных книг, в том числе и его романа, всех возможных завязок, развитий действия и финалов — во всех возможных манерах, формах и стилях; на всех языках.

Все, что я написал, это не более чем тень — попытка изучить словарь событий, открывшихся мне в моих наблюдениях. Я не понимаю значения этих событий, вполне вероятно, что в них нет вообще никакого смысла — но они все же складываются в некий узор, а узор сплетается в орнамент; они намекают на возможное преступление или наводят на мысли о чьей-то вине. И эти события подсказывают: я не только наблюдаю за происходящим, но и сам я — объект чьего-то пристального наблюдения.

Дальше писать бесполезно. Все, что мне теперь нужно, — это тот самый том (возможно, тот или те, кого я преследую, ищут этот же том), книга, в которой есть все, что я видел, все, что я написал. И чтобы там, в этой книге, были ответы, а не вопросы, или хотя бы объяснения, почему невозможен счастливый финал.

Она нашла бы то, что ты никогда не искал, Дункан. Она держала бы в руках — ничего не понимая, точно лунатик во сне — письмо, написанное твоим отцом. Чарльз так и не решился его уничтожить. Это письмо годами лежало в его комоде, словно спящее чудовище. Оно и сейчас там лежит.

Дорогой Чарльз!

Я уже умер. Если ты читаешь это письмо — значит, меня уже нет в живых. Странное ощущение — писать тебе от имени мертвеца. Мои мысли, чувства — и моя вина — все это для меня так реально, и в то же время я знаю, что, когда ты будешь это читать, для тебя эти слова будут абстракциями; хотя ты, конечно же, постараешься представить себе мысли мертвого человека, его чувства, его вину.

Когда ты один, мысли легко выходят из-под контроля — когда остаешься с ними один на один, вдруг выясняется, что они как бы сами по себе, и ты не можешь на них повлиять. Ты думаешь, что твои мысли — это твои рабы или скорее домашние зверюшки. А вот и нет. Вдруг выясняется, что у них есть собственная злая воля и что они могут тебя раздразнить, спровоцировать, довести тебя до бешенства. Но сейчас, слава Богу, для меня все это кончено. Надеюсь, я все-таки обрел хоть какой-то душевный покой.

Это моя предсмертная исповедь, Чарльз. Я не имею права на снисхождение, но ради Энни и Дункана умоляю тебя: не рассказывай никому о том, в чем я сейчас сознаюсь.

Это я предал тебя. Я подбросил наркотики к тебе в квартиру. Когда выходил из гостиной — когда я был у тебя в последний раз. Ужасный способ сказать «до свидания». Я вышел якобы в туалет, и там, в коридоре, когда ты меня не видел, подсунул пакетик под ковер — как мне и велели.