Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин

работу — и выключайся. Влюбляйся, читай, думай о чем угодно... А здесь ложишься и встаешь с одной мыслью: «В какую сторону сделать следующий шаг?» Даже во сне и то нет покоя.

...Под гигантскими соснами хорошая зеленая травка. Кругом ни души. Прилег. Не верится, что люди могут вот так, ни о чем не думая, лежать на траве и отдыхать. Стал припоминать подробности разговора с соседями Курушиной. Постой, постой, а ведь они, кажется, сказали, что за ней приезжал горбатенький племянник из Застольного. Горбатенький... Ведь это примета. Мысль снова заработала. Постовые милиционеры в Застольном должны знать всех горбатеньких: их не так-то много в поселке. А время идет, время летит.

Обратился к первому милиционеру. Уж очень долго он что-то припоминает. Горбатенький ему неизвестен.

Нашел другого постового. Этот побойчей, по говорку, видать, владимирский. Этот знает двух горбатеньких в Застольном: один работает садовником у профессора, другой — сапожником в инвалидной артели. Мне, конечно, нужно того, который сапожником в артели. Мой горбатенький не может пригласить «тетушку» на дачу к профессору.

Иду к тому, что работает в артели. Навстречу вышел пожилой горбатый человек с осипшим от водки голосом. Оглядел меня нехорошим взглядом и ответил, что никакой тетушки из Москвы в их доме нет. Что-то зловещее слышится в его голосе. А потом, зачем он стоял у калитки до тех пор, пока я не скрылся в переулке?

Постовой повел меня к даче профессора. Не думаю, чтоб уголовная тетушка Петухова могла отдыхать на такой даче. Если только, чтоб обобрать? Красивый двухэтажный деревянный дом в старинном русском стиле. А цветы! Таких цветов я еще не видел. По двору носится громадный бульдог. По обочине фруктового сада густой зеленой стеной тянутся какие-то сроду неизвестные мне декоративные деревья. По дворику за бабочкой бегает с сачком девочка. Спрашиваю у нее садовника. Жду. Девочка куда-то убежала, и через минуту к калитке подошел садовник. Горбатенький и в красной тюбетейке. Лицо кроткое, как у монаха, и доброе.

Спрашиваю Татьяну Григорьевну Курушину. Садовник поинтересовался, кто я и зачем мне ее нужно. Отрекомендовал себя соседом Михаила Романовича Петухова, из Люберец. Садовник ответил, что он ее племянник и что тетушка лежит в больнице. Спрашиваю, давно ли. Отвечает, что уже две недели. Что-то не то. Врет. Северцева ограбили неделю назад, а он — две недели! Спрашиваю, в какой больнице. Сказал. Это недалеко, в десяти минутах ходьбы.

На прощание садовник срезал несколько роз и гладиолусов и просил передать их тетушке от его имени.

Взял букет и испытываю странное чувство: несу цветы тому, кому в воображении уже дал десять лет тюрьмы. По пути в больницу почувствовал себя собакой-ищейкой, которая идет по следу. От радости даже хотелось взвизгивать. Но вот и больница. Все в белых халатах, тишина. Неприемный день. Дохожу до главного врача. Он меня, кажется, сразу понял, хотя я ему только намекнул в самых общих словах о цели прихода. Догадлив старик! Из-под седых волосатых бровей шустрые глаза выглядывают, как два мышонка из-под банных мочалок.

Открыл передо мной историю болезни Курушиной и сказал... Нет, не сказал, а, скорее, зарезал. Курушина Татьяна Григорьевна доставлена в больницу в тяжелом состоянии девятнадцатого июня с острым приступом гипертонии. Две недели назад...

«Жара! — развел руками лечащий врач. — А для гипертоников это бич». Вспомнилось письмо Петухова. Жара, гипертония, две недели. Проверил и другие документы: всюду значится, что старуху положили в больницу две недели назад. Хотелось завыть на всю больницу, но что же сделаешь...

Просил у главврача разрешения побеседовать с больной. Разрешил. Дали белый халат. С цветами в руках прохожу в палату. Две койки. Тетушку Петухова узнал сразу: на другой койке лежала девочка. Какие у старухи умные и добрые глаза! Стало обидно за все, что думал о ней раньше. Передал цветы и сказал, что это от племянника, только что срезал. Во всем облике старухи: во взгляде, в голосе, в улыбке — проступает что-то ласковое. Сказал, что я из Люберец, сосед ее племянника — Михаила Романовича, который просил проведать его тетушку и пригласить в гости. При упоминании Петухова лицо больной омрачилось, она даже стала тяжелее дышать. Спрашиваю: «Что с вами?», подаю воды, но она только качает головой и говорит: «Не нравится мне их жизнь. Не поеду я к ним в гости. Два года назад была раз за все десять лет и вряд ли еще вздумаю». «Почему же?» — спрашиваю. «Обидели они меня». — «Чем же?» — Я вижу, что дыхание больной становится еще хуже. Извинился, попрощался и позвал врача.

От злости на себя дорогой в Москву готов был...

О Петухов, Петухов! Как ты хитер! Зачем тебе понадобилось гнать меня по ложному следу своей «шифровкой»? Ты, конечно, не рассчитывал, что тетушка больна и что твоя ловушка будет так скоро разгадана. Ты хотел, чтобы мы, как овцы, шарахнулись гуртом, все до одного, следить за твоей тетушкой и кружились бы вокруг нее столько времени, сколько тебе нужно для того, чтобы запорошить опасные следы. А как ты вздрогнул, как изменился в лице на последнем допросе, когда я упомянул имя московской тетушки! Ты играл. Играл, как опытный, уверенный в своем мастерстве актер. Но ты не учел одного что майор видит дальше нас всех и не был таким легковерным, какими ты хотел видеть нас. Наблюдение за твоим домом не снято. Ланцов в Люберцах, а это значит, что майор хитрее тебя.

Майор... Как он хохотал, когда прочитал «шифровку», и как посуровел потом! Ты даже не знаешь, что майору известны все твои старые «сибирские» грехи. Иткин, как человек, которому нечего терять, рассказал все: и про банду «Черная кошка», где ты был чуть ли не патриархом, и про последнее твое крупное «дело»: ограбление железнодорожного вагона с мануфактурой на перегоне Каргат — Убинская.

Не берут тебя пока только по одной лишь причине: майор надеется, что вот-вот к тебе должен наведаться кто-нибудь из «друзей» Северцева или перекупщики. Но там Ланцов. Он менее эмоционален и более спокоен. Как многому мне нужно еще учиться у Ланцова! А у майора — всю жизнь».

Захаров закончил запись в дневнике и, накинув пиджак, вышел из дому. Думая о завтрашнем дне, он свернул на центральную улицу и направился вниз, к Красной площади. Как ни странно, но на этой шумной, многолюдной улице лучше думалось. Звуки машин, разноцветные огни, говор прохожих —