Работорговцы.Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков

Высокая ореховая дверь на медных петлях отворилась беззвучно. По краю обитая войлоком, она, закрывшись, отсекла шумы подмостков. Филипп оказался в коридоре с окнами на задворки по левую руку и кабинетами по правую. Это было святилище — административный этаж. Если сердце театра билось на сцене, тут пульсировал мозг. Здесь подсчитывалась выручка, решались судьбы и гуляли купцы Первой гильдии.

Барда никто не встретил и не остановил. Встреченный на свадьбе в Чудово поэт-песенник сказал чистую правду, видать, был слишком пьян, чтобы врать, — в святая святых вход свободен, если ведаешь потайной путь. Но для полного успеха надо знать правильные слова, в чём Филипп сильно сомневался. На свадьбе он пел, играл, мало пил и крепко-накрепко запомнил, что говорил поэт, однако стихоплёт ужрался в хлам и временами нёс пургу. Вступив на завершающий этап реализации генерального плана, бард полагался на жизненный опыт. Должны же быть у людей творческих мечты общие. Главное, завести разговор, а там кривая вывезет. Филипп затвердил наизусть особые термины и специфические обороты, чтобы проканать за своего и втереться в доверие. Если владеешь ужимками тусовки, легко стать её членом.

Он крался по дубовым половицам, изучая таблички на дверях. «Бухгалтерия», «Исполнительный директор», «Заместитель заведующего режиссёрским понуканием», «Первый распорядитель», «Мужской клуб, САУНА — В ПОДВАЛЕ!», «Заведующий художественно-производственным комбинатом», «Литературно-драматическая часть». Остановился напротив, постучал и тут же, не дожидаясь ответа, открыл.

В комнате на пять столов сидел одинокий господинчик в сереньком сюртучке и полосатой рубашке без галстука-бабочки или банта, отличительного знака творческого союза, копался в бумагах, будто пытаясь отыскать что-то важное, видимое глазу, но невещественное. Он поднял на незваного посетителя ошалелый взор самоуглублённого человека. Господинчик был плохо выбрит, на левое плечо свисали волосы, завязанные на затылке в конский хвост, актуальный в Великом Муроме признак, что ни он, ни его предки не были в рабстве и на государственной службе. Нос у обитателя кабинета торчал слегка вкось, на скулах виднелись давние шрамы, возможно, от сапог.

— Что же вам, сукам, надо… — тоном величайшей покорности судьбе даже не вопросил, а горестно констатировал господинчик.

— Кто тут у вас вопросы решает? — по заученному шаблону обратился Филипп.

— Какие?

— Производственные.

— У вас что?

— Трагедия.

— Этто хорошшо, — в голосе господинчика просквозило что-то от оголодавшего огра, обитателя уральских пещер и мокшанских болот. — Каков объём?

— Объём…

«Мера как у зерна или как у водки?» — Филипп забуксовал.

— Сколько листов? — конкретизировал господинчик.

«Каких листов?!» — ужаснулся Филипп. Из бесед с литературным рабом Дарием Донцовым бард усвоил, что листы бывают не только бумажные, которые включают в себя две страницы, но и авторские, в которых могло быть от двадцати двух до двадцати четырёх машинописных страниц (машинное писание, должно быть, выходило дешевле, чем сочинённое человеком, как ручная вышивка ценилась дороже вышивки машинкой). Кроме того, что окончательно ставило барда в тупик, в том же авторском листе могло содержаться сорок тысяч печатных знаков или семьсот строк стихотворного текста, но вместе с тем и три тысячи квадратных сантиметров рисунков. Ум за разум заходил, когда представляешь, как это всё могло уместиться на листе! С квадратным же сантиметром Филипп в разговоре с Донцовым столкнулся впервые и постарался тогда выкинуть из головы эту абстрактную единицу как несущественную, решив не уточнять, бывают ли сантиметры круглыми или треугольными. Дарий говорил ещё про печатные листы с одним краем в шестьдесят и другим в девяносто сантиметров, примерно в два и три локтя соответственно, и тут было понятно — сантиметр, он сантиметр и есть, а не какой-то там круглый или квадратный.

«Надо было линейкой померить!» — с запоздалым раскаянием прикинул бард длину и ширину бумажек, на которых накропал пьесу. Филипп решил, что длиной листы будут в локоть, а шириной в две трети его, но пересчитать в уме отношение площади заполненных страниц к площади условного печатного листа не сумел и рванул из-за пазухи рукопись.

— Так вот же она, — сноровкой скрывая тревогу, Филипп развернул трубку и протянул господинчику своё творение. — Так сказать, товар лицом. Читайте!

Господинчик привстал, забрал пьесу, глянул титул, пробежал глазами список действующих лиц, пропустил рекомендации господам актёрам, с интересом прочёл три страницы, без труда разбирая крупный филиппов почерк (бард старался).

— Хм, «Ростовщик», — прокомментировал господинчик. — Выступаете против ссудного процента… По собственной инициативе или кто порекомендовал тему?

— Тему подсказала жизнь, — гордо вскинул бороду Филипп.

— Это ваш собственный опыт, уважаемый, или так, подъедаете за кем-то? — ревнивое пристрастие господинчика насторожило барда.

— Я там участвовал! — концертным баритоном провозгласил он. — Был при сём и видел своими глазами. Описал как есть.

— Как есть… Я слышал про инцидент в Вышнем Волочке. Не припомню, чтобы упоминали какого-то Щавеля. Омон там шороха навёл, Недрищева вроде бы сожгли… или повесили, не суть, а вот боярина никакого не было. Или это вы реального Недрищева разделили на вымышленного протагониста и антагониста, он же благородного происхождения, хм, был?

В голове у барда всё перемешалось окончательно, и он не нашёлся, что сказать.

— С другой стороны, это хороший авторский ход, — продолжил ценитель драматической литературы. — Вот так взять и обрисовать внутренний мир отдельной личности, показав её в двух противостоящих друг другу ипостасях казнителя и казнимого, жертвы и мучителя. Вывернуть внутренний конфликт между сторонами личности во внешний, сделав стороны более яркими и выпуклыми. С одной стороны, квинэссенция алчности, с изнанки — боль взбудораженной совести. Превосходный антагонизм и мастерская уловка! Приём разделения упрощает повествование и позволяет избежать декларирования. В принципе, пьесу целиком можно построить на конфликте внутри одного человека, показав разные стороны его души в виде спорящих, ссорящихся и мирящихся людей. Хорошо! — закончил самовдохновившийся драматург. — Прочту вашу пьесу в ближайшие дни. Сегодня не обещаю, но загляните в четверг.

Тут-то бард и выложил козырь, полученный от поэта-песенника.

— В четверг служебный вход будет заперт, — криво усмехнулся он. — Через чёрный меня никто не пустит, тем паче, сюда в Мансарду. Отправят к администратору на первый этаж, а он меня завернёт.

Господинчик взглянул на посетителя с живейшим интересом.

— Вас как зовут, не вижу вашего имени в рукописи?

Он выписал Филиппу пропуск на четверг, и бард понял, что испытание он прошёл.

* * *

Отец Мавродий сдержал обещание, проводил напарника до казарм. Чинно брели мимо патрулей и постовых — священник с окладистой бородой, помахивающий длинным зонтом-тростью с конспиративной квартиры, и сухощавый ильменский словенин, выдубленный солнцем и непогодой, на котором нелепо смотрелся новенький брусничного цвета сюртук. Полицейские цеплялись глазами за косицы лесного дикаря, разительно несоответствующего попу в шёлковой рясе богатого прихода, однако документы проверили всего раз и вежливо откозыряли.