Легкие миры - Татьяна Толстая

Прислали открытку: «В наступающий год Тигра поздравляем вас с Новым годом и Рождеством!» Забыли добавить: «во имя Аллаха милостивого, милосердного».

А в одной бухгалтерии видела трогательную инсталляцию: бычок, Богоматерь, снеговик и елочка. Все такое небольшое, умещается на площади А4. В стеклянном шкафу над головой начальницы насчитала пять икон. Дома у бухгалтерши – я уверена – живет небольшой барабашка, и поэтому вещи иногда пропадают. Но если обвязать платок вокруг ножки стула и три раза сказать: «черт, черт, поиграй и отдай», то вещи найдутся.

Понятно, что все это глубокая, истинно народная вера / магия, искоренять ее бессмысленно, смеяться над ней – легко. Впрочем, этнография, как и любая дисциплина, смеха не предполагает. Или наоборот: на себя обернемся-ка.

Одна вера ничуть не хуже другой; к духовности можно лететь верхним путем, а можно ползти нижним; мир по ту сторону завесы, может быть, многослоен и завинчен воронкой; там, может быть, сад, а может быть, кочегарка, а может быть, лес с огоньками, а может быть, взбитое белое облако, а может быть, свет невечерний, а может быть, пустота и ветер, а может быть, дом с множеством комнат и эшеровских лестниц, а как по мне, так там обязательно должна быть старая дача, и на столе свеча, и за столом все собрались, и никто, оказывается, не умер.

Если прошлогодний бычок или наступающий в день святого Валентина невисокосный тигр согревает сердце бухгалтерши, если она, поставив его под елочку, по мере сил помогает поддержать мировой порядок – наладить ход времени, отрегулировать плавное движение светил, – если она, глядя на него, верит, что все будет хорошо: и дети не вырастут оболтусами, и маму не разобьет паралич, – что ж тут плохого, что тут кощунственного? И Богоматерь, я думаю, не против соседства со снеговиком, чем он хуже серафимов, разве что недолговечный и вместо носа морковка.

Можно подумать, что мы от него сильно отличаемся.

После снятия ленинградской блокады дед Лозинский с бабушкой возвращались из Елабуги. Михаил Леонидович был уже сильно болен, квартира же в Ленинграде была пока малопригодна для жилья. Я думаю, это был год 1944-й (блокаду официально сняли 27 января).

Поэтому Лозинские задержались в Москве на несколько месяцев, и приютил их дедов старинный приятель Шервинский, Сергей Васильевич. Тоже переводчик. (Из мечтаний о невозможном: о, попасть бы в то время! Послушать их разговоры! Хотя бы под дверью постоять, прислушиваясь к смеху, к звяканью ложки в стакане, к глухому, любимому кашлю!)

Шервинские жили где-то в переулках Остоженки, и у них был свой дом и при нем двор. Их не уплотняли, наверно, потому, что отец Сергея Васильевича, Василий Дмитриевич, был крупным врачом – терапевтом и эндокринологом, надо полагать, кем-то вроде профессора Преображенского (руководил Институтом экспериментальной эндокринологии. Ну?..).

Так вот, в доме были дровяные печи, а дрова для этих печей хранились в дровяном сарайчике, который стоял в дальнем углу двора, как и полагается сарайчику. И дворник носил вязанки этих дров к крыльцу через весь морозный, снежный двор.

Вот в какой-то особо лютый зимний день – дело было еще в двадцатые – Шервинские говорят дворнику: надо бы ваш сарай перенести поближе к крыльцу, удобнее будет. – Оно да, оно и впрямь удобнее бы было, отвечает дворник, да самовольно-то нешто можно двигать? Мало ли! Вы бы написали заявление управдому.

Шервинские написали заявление управдому. – Прекрасная мысль! – сказал управдом, – но я ведь, знаете, человечек подневольный, мало ли, надо написать прошение в исполком.

Написали Шервинские прошение в исполком. – Спасибо, товарищ, за ваш порыв в сторону облегчения жизни трудового народа! – сказал Сергей Василичу исполкомовский человек, – но, знаете, мало ли…

И вот, рассказывал дед Лозинский, Сергей Васильевич Шервинский открыл ключиком шкатулку и показал бумагу, уже чуть потрепавшееся желтоватое прошение, а на нем резолюция и подпись: «Не возражаю. И. Сталин».

Эта бумага сильно помогала в трудные дни и до войны, и во время, и уже после. Ею махали на всех подступавших супостатов. Супостаты пугались и рассеивались.

Перед Первой мировой войной в Питере был строительный бум. В 1915 году строительство не прекращалось, а почему оно должно было прекратиться? На Каменноостровском проспекте, на Петроградской стороне построили дом 73/75. Там мой дедушка Михаил Леонидович Лозинский купил квартиру. А может быть, арендовал, не знаю. Не у кого больше спросить.

Квартира была чудесная, самая современная: в ней был и телефон, и горячая вода из двух кранов: Хол. и Гор. Так было написано синими буквами на фарфоровых ручках. И два туалета. И черный ход – дверь на него вела из кухни, чтобы прислуга могла, не беспокоя хозяев, выносить мусор и вносить вязанки дров. А на парадной лестнице были мраморные ступени, ковровые дорожки, швейцар и чистый, узорный, бесшумный лифт.

Моя мама, стало быть, родилась в этой квартире, аккурат в 1915 году. Ничто не предвещало.

Я в этой квартире была; по моим воспоминаниям, в ней было пять комнат. Две изолированных – входы из прихожей, направо и налево. Другие три – взаимно проходные, так сказать; по кругу. Из прихожей прямиком входишь в столовую, проходишь ее насквозь, и за ней, после нее, обнаруживаешь подсобные помещения: коридор для прислуги, ванную, два туалета, просторную кухню. И вбок из столовой, как если бы рвануться в сторону, еще две комнаты.

Небольшая квартирка, но уютная. Тогдашний средний класс.

Лозинские прожили в ней всю жизнь, в ней и умерли в один день. С 1915-го по 1955-й всякое было. У бабушки, Татьяны Борисовны, был брат Саша. Вместе они владели дачей в Финляндии; после 1917 года дача оказалась за границей. Бабушка, отличавшаяся небывалым аскетизмом – всю жизнь проходила в одном стираном-штопаном платье, – отказалась от дачи, она вообще считала, что человек ничем владеть не должен (было ли то убеждение экзистенциальное или прагматическое в советских условиях, не знаю); Саша не отказался. Он стал владельцем дачи и продал ее; на вырученные деньги он покупал в Торгсине еду и, может быть, что-то еще; родственники в ужасе говорили: «Саша ест сливочное масло». Когда он съел все масло, его расстреляли во дворе Петропавловской крепости – нормальная советская практика; привет всем любителям коммунизма и прочего пролетариата. Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку.

В какой-то день какого-то года, не знаю какого, их уплотнили. Уплотнили, как я понимаю, щадяще: отняли всего одну комнату. И поселили в ней супругов Левицких. Муж был вроде бы тихий бухгалтер, про жену ничего не запомнилось. Левицких вселили в ту комнату, вход в которую был в прихожей.

Я с детства помню: Левицкие – налево. Мнемонический прием.

Левицкие были тихими и вежливыми. Лозинские – тоже.

Левицких смущало, что они живут в чужой вроде как квартире. Лозинским тоже было не вполне чтобы удобно, но что поделаешь-то.