Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

что предместьем Прессбурга, заселённым шесть веков назад немцами. Едва ли не каждый дом теперь запирал ставни — немцы готовились бежать.

Солидаристы тоже суетились. Следовало готовиться к движению на запад, но разорвать контракт фирмы и найти транспорт было невозможно. Руководство вновь снеслось с правлением союза в Берлине, и директор по фамилии Болдырев отбыл в командировку. Через месяц он вернулся, и с ним приехал офицер-эсэсовец.

Тем же вечером в бараках всё узнали. Военные затеяли убить Гитлера, но попытка сорвалась, последовали аресты, и самым могущественным ведомством в Рейхе стало СС. Приказы его шефа Гиммлера не оспаривались. Болдырев же вызнал, что на секретном объекте в Тюрингии очень медленно строится фабрика некоего оружия, а нужно бы быстрее. Напрягая все связи, директор договорился, что фирма построит всё необходимое задёшево — чуть ли не за отапливаемые бараки и еду. Взамен Болдырев предъявил список специалистов с семьями и попросил командировать с ним офицера, чтобы стальной завод не вздумал кого-нибудь задержать.

Отъезд назначили на третий день. Бараки лихорадило. Все решали — на этот раз окончательно — бежать или оставаться, прикинувшись восточными рабочими, и возвращаться домой. Безумица раскрыла пустой чемодан и перебирала в нём невидимые вещи.

Черновы хотели ехать, но перед отъездом дизентерия поразила Наташу, а затем и Олю. Их заперли в изоляторе. Директор обещал, что семью заберёт бригада, которая остаётся доделывать монтаж. Без монтажа с фирмой отказались расплачиваться, даже несмотря на эсэсовца.

Решала и я — думала о маме. Неужели мы не увидимся и детство моё так и утонет с ней, единственным человеком, кто помнил меня маленькой? Несмотря на страх не угодить ей, который подталкивал меня нравиться каждому старшему, она всё же любила меня, и я вновь чувствовала себя виноватой. Но теперь я уже знала и ненавидела это чувство, так как понимала: оно крутит мною. Как быть с веществом, о котором ты знаешь, что оно яд, но не можешь вывести из крови?

На Дунай ходить уже не было сил — слишком далеко, — и я просто шла в лес, мокрый и пожухлый, с пнями, запахом опят и папоротником. Я выхаживала, выхаживала свою вину вон из головы и наконец согласилась с собой в следующем.

Мама не виновата, что из-за обстоятельств стала такой и так вела себя со мной. Тем более некоторые посеянные ею зёрна оказались полезными. Но и я не виновата, что осуждаю её, — потому что, не осудив причинённое мне зло, я не смогу быть прямой, не смогу не бояться и хранить хоть какую-то толику уважения к себе, без которого лучше прямиком в водоворот.

Ещё мне казалось, что я предательница, что я бросаю свою землю, хотя выросла из её языка и книг, как подсолнух. Но это продолжалось совсем недолго: в животе заворочался ребёнок, я вспомнила смех на лекции о Белинском, тележки и конвоиров, страшных в своей небритой сизости… И я вновь договорилась с собой: уезжать с родной земли — горе, но я надеюсь вернуться или подготовить тех, кто вернётся и устроит там новую, достойную жизнь.

Нас погрузили в вагоны для скота, устланные соломой. Состав охраняли автоматчики. Никто не знал, куда мы плетёмся, и только в щели удавалось рассмотреть, какие города мы проезжали. Известно было лишь название, Нидерзахсенверфен, и земля — Тюрингия, что значило юг Германии. Это давало надежду, что мы попадёмся американцам или англичанам.

Сквозь щели дуло с такой силой, что мы достали тёплые пальто и закутались в них. Это был всего лишь октябрь.

Воздушная тревога заорала у станции с бессчётным количеством путей, сверкающих от дождя. Все побежали в сосновый перелесок, и я провалилась в канаву. Рост быстро вытащил меня, но ноги промокли. Мы легли лицом в песчаник.

По волосам поползли муравьи, и тут же взрыв встряхнул землю и сбросил их. Я обняла живот и так лежала, прижавшись щекой к коряге. Встать сил уже не было. Я почувствовала, как меня забирает земля. Я врастала в неё. Земля, сырая, тяжёлая как песок, чуть тёплая, пахнущая хвоей, придвинулась и обняла меня.

Когда атака кончилась и Рост отвёл меня в вагон, я легла в угол и длила это объятие, разглядывала каждый узор земли и каждую горошину грязи. Я не вставала все дни дороги, зная, что земля придавливает меня всё тяжелее и увлекает в себя и сопротивляться бесполезно. Я даже встать не могла, так как не понимала зачем.

Ребёнок же ворочался и перекатывался, пока ещё легонько. Земля тащила меня в свои глубины так крепко, что я уже ничего не думала о нём. Я отодвигалась всё дальше от полутьмы вагона. Все мысли стали невыносимы. Если бы сейчас в полу открылась дыра и я бы туда провалилась, я бы приняла это как обычное, завершающее моё существование дело.

На четвёртый день кончилась еда. Мы досасывали последние сухари. С самого отъезда Рост не сказал и двух слов. Обычно он суетился, бежал, помогал всем и всякому, а теперь сидел, привалившись к дощатому борту. Его мучил жар.

Преследователи, гнавшиеся за мной ещё со Пскова, словно перепрыгнули в его голову. «Мы как святое семейство, которое бежит от Ирода, — пробормотал он. — Я волнуюсь, как Иосиф, и даже не представляю, каково было Марии. Их же нигде не принимали. Наверное, её спасала только тихая радость от Благовещения».

Боль притупилась. Показалось, что мне протёрли глаза снегом. Гнев созрел и требовал быть выговоренным. «Какая тихая радость? — спросила я, повернувшись на удобный бок. — Ты просто ничего не знаешь о Марии. Она в хлеву на последнем месяце. Вы выдумали отсутствующую Марию, и даже ты, умный, ослеп и не видишь, какая чудовищная это несправедливость. Все разговоры отца Александра, что Мария — символ и вот две тысячи лет назад еврейское общество было неразвитым, — они не отменяют того факта, что вас до сих пор устраивает, что Мария безгласна. Мать выносила, родила, выходила — и отошла в сторону. Ни Евангелия, ни другого предания. Ей все молятся, а она как стул, предмет. Её сын рассуждает, святые отцы спорят, а она лишена голоса, и по сей день это не изменилось».

«Нет! — вскрикнул Рост. — У неё была великая цель. Если бы она не родила на свет Спасителя, люди бы не знали прощения и уничтожили друг друга и сердца их не умягчались». — «Ты забыл, где мы и что творится кругом? Мучения. Тебе удобно не видеть, что я лишь резервуар для ребёнка и что религия — это утешение перед страхом смерти, перед конечностью жизни, которую мы зачем-то влачим».

Рост покачал