Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

— Нет!! — сказал Бернд.

Я удивился неподдельной резкости его тона. Он не шутил. Его «нет» было твердым, как сталь. Он решительно отказался идти.

Тогда я не понял тебя, мой верный товарищ, но сейчас я бесконечно тебе благодарен за твое тогдашнее решение; ты был последователен и оказался прав. Ты отвел от меня соблазн, не дал поддаться искушению; если бы ты тогда послушал меня, то едва бы мы добрались даже до Клужа. Ноги твои сильно болели, но ты стоял на ногах намного тверже, чем я; боль не сломила тебя. Лучшего попутчика, чем Бернд, я не смог бы найти никогда в жизни. Мы очень удачно дополняли друг друга, так что судьба была милостива к нам, сведя нас вместе. Он обуздывал мою излишнюю горячность и торопливость, а я побуждал его к действию, когда он был готов расслабиться и задержаться в каком-то удобном месте. У нас обоих была несгибаемая воля — в этом мы были едины, а разница во мнениях вынуждала нас искать и находить золотую середину, чтобы сохранить так необходимое нам единство. Но мы делали это с большим трудом. Мы держались вместе не из холодного расчета и голой целесообразности. Вместе нас удерживало чувство товарищества. Не было такой силы, которая могла бы разделить нас. Разлучить нас могла одна только смерть.

Я улегся в траву и разочарованно протянул:

— Ну что ж…

Да и что еще мог я сказать? Солнце умиротворило меня — мы были свободны, здоровы и сыты. Слушать жужжание пчел было куда приятнее, чем рев автомобильных двигателей. Я начал потихоньку засыпать. По руке прополз жук, по пальцам ноги пробежала муха… Как это приятно… Я уснул.

Я резко открыл глаза от толчка в плечо. «Что… что случилось?» — хотел я спросить, но Бернд зажал мне рот ладонью.

— Тсс! Жандармы! — Лицо Бернда исказилось от страха. Он принялся лихорадочно собирать наши пожитки, готовясь к бегству. Я среагировал мгновенно: схватил его за руку и вынудил залечь. Я осторожно выглянул из лощинки и посмотрел сквозь листву кустарника. У меня душа ушла в пятки. Двое жандармов с винтовками на плече шли прямо на нас. Но они не могли увидеть нас с дороги! — тотчас пронеслось у меня в мозгу. Это исключено! Это какая-то случайность. Они идут сюда не из-за нас. Они подошли ближе, и мне пришлось приникнуть к земле.

— Ждать! — шепнул я Бернду, и мы буквально вжались в землю, боясь пошевелиться.

Жандармы не могли знать, что мы здесь! Сколько до них осталось? Три, четыре, пять метров? Мы прислушались и поняли, что жандармы остановились. Они стояли, громко разговаривая, но вполне мирно, как нам, во всяком случае, показалось… Видят ли они нас? Разговор шел о воде, роднике… Потом жандармы рассмеялись и пошли дальше. Они протопали мимо нас и пошли дальше.

Шаги стихли, и я осторожно приподнял голову, всматриваясь сквозь листву им вслед. Я увидел их спины. Они шли к дороге, у обоих за плечом забавно болталась винтовка. По моему лицу расползлась широкая улыбка.

— Ты идиот! — прошипел я Бернду. — Как ты мог подумать, что они нас увидели? Не надо терять голову, мой милый!

Я прилег на бок, чтобы поспать еще четверть часа. Но спать я не мог и просто лежал с закрытыми глазами. Должно быть, я казался Бернду самым хладнокровным на свете человеком, у которого нервы как веревки. Злодеям просто захотелось пить, и они свернули с дороги к роднику. Но это была невероятная случайность, и нет ничего удивительного, что Бернд потерял голову.

Сейчас я задумался.

В моей памяти образовались пробелы, настоящие дыры. Многое улетучилось из переполненной воспоминаниями памяти. Мы почти бежали, стараясь поскорее пересечь страну. Мы торопились так, словно за нами гнался злой дух, готовый набросить лассо нам на шею и на ноги. Это был забег к свободе, и мы должны были его выиграть! Пот тек по нашим лицам, заливая покрасневшие воспаленные глаза. Иногда нам являлись мимолетные видения, краткие, но мучительные и страшные. Тогда нам казалось, что в лица наши врезается колючая проволока, а чьи-то жадные руки поднимают над нами окровавленный бич. Это были страшные фантазии. Бернд страдал от них не меньше, чем я. Я видел это по его измученному взгляду, по его тоскующим глазам. Иногда было видно, как на его виске бьется артерия, и это не только от сильного физического напряжения — в этом я был уверен.

Клаузенбург находился слева от нас. Путь нам преградили воды Самоша. Но где наши не пропадали! Что мы, не гусары? Нам все было нипочем, мы не будем медлить ни минуты! Мы должны идти вперед, и идти быстро! Нечего раздумывать. Мы схватим удачу за загривок! Мы не будем долго слоняться по берегу, а воспользуемся первой же возможностью! В поле мы увидели какого-то крестьянина, который показался нам заслуживающим доверия. Был вечер, и тот человек уже собирался домой. Он изъявил нам свою дружбу и выразил готовность перевести нас на другую сторону по мосту в предместье города. Мы пошли за ним не раздумывая, доблестно отогнав невольный страх. Нам надо перейти Самош, только это имеет для нас значение! Словно по минному полю, шли мы между идущими нам навстречу людьми. Улицы, дома, удивленные взгляды. Вон там стоит русский! Бог с ним, с русским, он же на нас даже не смотрит. Здесь идем мы, это важно, все остальное ничего не стоящая чепуха! Мы шли рядом с верным румыном, который честно хранил доверенную ему тайну и довел нас до моста. Вот мы уже вступаем на него. Добрый вечер, старик Самош! Ты молчишь и удивляешься? Ты обрадован нашему приходу? Ты слышишь, как стучит мое сердце? Мы идем в Германию, до свидания, старина…

Только после того, как мы ступили на глинистый берег, старый крестьянин протянул нам руку. Мы сердечно, но торопливо пожали ее и двинулись дальше, в поля, на которые уже пали вечерние сумерки.

Теперь нам предстояло обойти Клаузенбург. Для этого нам потребуется много сил, поэтому сейчас надо найти ночлег, чтобы отдохнуть и набраться сил перед трудным переходом. Мы нашли приют в стоявшей на отшибе избушке, приютившейся среди пригородных холмов. Хозяин оказался скупым, жадным и брюзгливым человеком. Накормил он нас весьма скудно. Вся его семья была больна. Это была, наверное, проказа, мне всегда казалось, что именно так должна выглядеть проказа — эта отвратительная болезнь, упомянутая уже в Священном Писании. Вся кожа у жены и детей была покрыта гнойниками и пузырями. Я испытывал тошнотворный страх при взгляде на них. Мамалыга, которую нам дали, не лезла нам в горло. Руки женщины были настолько ужасны, что нам хотелось встать и немедленно уйти. Но ночь была темна, и мы не видели поблизости других домов. Мы остались и были очень рады, когда наконец смогли выйти из дома и улечься на ночь в хлеву. Хозяин заботливо постелил нам солому. Это было очень любезно с его стороны, и хлев навел меня на религиозные мысли. Под рогатыми головами быков и коров мы с Берндом спали как убитые. Наш Господь в Вифлееме тоже спал на желтой соломе, вдруг пришло мне в голову. Честное слово, именно об этом я тогда думал.

Под утро один бычок лизнул меня в лицо своим жестким шершавым языком. «Спасибо!» — поблагодарил я его и оттолкнул в сторону его влажную морду. Я растолкал Бернда и сказал, что нам пора идти.

Приютивший нас бедняк, наверное, сильно удивился. Мы ушли до того, как пропели первые петухи. Мы тихонько открыли дверь хлева и вышли навстречу новому дню. Над головой серело предутреннее небо, кое-где еще мерцали не успевшие погаснуть звезды. Надо было случиться такому, что именно в этот предрассветный час, когда люди еще спят и только птицы и дикие звери начинают свой день, мы, взобравшись на вершину высокого одинокого холма, увидели перед собой панораму Клаузенбурга. Впечатление потрясло нас. Робкий утренний свет постепенно заливал старинный город, а мы, застыв на месте, не могли оторвать от него взгляд. Этот город построили немцы и мадьяры! Он завораживал, от него исходила волнующая нас сила. Это невозможно описать, у меня не хватит для этого ни слов, ни таланта. Но мы с Берндом испытывали неизъяснимое томление, тоску по родине, по ее церквам и соборам, по ее замкам и крепостям. Думали мы и о руинах и пепелищах, о раненых и мертвых…