Вдова военного преступника - Элли Мидвуд

Молча мы подошли к ближайшей скамье и сели. Грета тут же деловито взяла Эрни за руку и повела его посмотреть на маленький, только что пробившийся из-под земли цветок. С тех пор как мы переехали в Нью-Йорк, девочка явно наслаждалась ролью старшей сестры.

— Когда вызовут Эрнста, не знаешь? — Урсула снова повернулась ко мне.

— В апреле, наверное. Судя по всем тем статьям, по которым его обвиняют, с Герингом ещё пару недель будут разбираться, не меньше. После него должны начать вызывать остальных.

— Каковы, думаешь, его шансы? — она невольно закусила губу, задав мне вопрос, который заставлял меня проводить без сна бессчётные ночи.

— Не знаю, — честно ответила я и отвела взгляд. — Ничего хорошего. Они хотят повесить на него всё, в чём бы надо было обвинять Гиммлера и Мюллера.

— Но Гиммлер был его начальником, а Мюллер действовал совершенно автономно… Эрнст же гестапо терпеть не мог?

— Никому такая версия не интересна.

— Но… разве нельзя ничего доказать? Я имею в виду… Как насчёт его бывшего адъютанта? Он же может подтвердить, что многие приказы были проштампованы в его отсутствие, разве нет?

— Георг погиб под Берлином.

— А… — Урсула замялась, потирая виски с сосредоточенным видом. — Может, тогда другие агенты, что работали с ним? Они могут дать показания в его пользу, сказать, что он занимался в основном одной разведкой…

— И кто их станет слушать? Они были обычными агентами низшего ранга; откуда им было знать, кто издавал приказы, их непосредственный шеф или Гиммлер? Мы с Георгом это знали, но я тоже технически мертва.

— А как насчёт Шелленберга?

Я не удержалась и рассмеялась, только смех вышел каким-то невесёлым.

— Шелленберг? Да он ненавидит Эрнста всеми фибрами своей души. Эрнсту повезёт, если Шелленберга и вовсе не вызовут как свидетеля на слушание его дела. Он же его без зазрения совести утопит!

— Думаешь, Шелленберг станет лгать перед трибуналом?

— А то нет! Ты что, не знаешь Шелленберга? Да он кого угодно продаст, лишь бы спасти свою шкуру.

Эрни, крепко держась за руку Греты потому как сам он ещё не очень уверенно держался на ногах, принёс мне сорванный цветочек и протянул мне его, улыбаясь всеми своими шестью зубами. Такие безыскусные и искренние проявления детской любви всегда трогали меня до глубины души, и я поспешила поцеловать сияющее личико моего мальчика.

— Спасибо, солнышко моё! Какой же ты у меня заботливый! Мамочка любит тебя больше всех на свете!

— Мама! — Эрни протянул ко мне ручки, и я с радостью усадила его к себе на колени.

Он только начал произносить свои первые слова и прекрасно обходился в общении одними только «мама», «папа», «дада», «нет», и почему-то немецкой версией своего согласия «ja», наверное, потому что это было легче произносить. Следуя совету агента Фостера, мы с Генрихом старались говорить с Эрни исключительно на английском, чтобы ему потом было проще адаптироваться в школе. Однако, по какой-то необъяснимой для меня самой причине, каждый раз как я показывала сыну фотографию Эрнста, я невольно переключалась на родной язык. К моему удивлению, смышлёный малыш быстро усвоил разницу и начал различать своего «папу» Эрнста и «dada» (что было его упрощённой версией «daddy») Генриха.

— Но наверняка же можно что-то придумать. — После того, как Эрнст спас Макса, мужа Урсулы, она немедленно провозгласила шефа РСХА благороднейшим человеком во всей Германии и своим личным героем. Сейчас я невольно испытывала благодарность за то, что она не забыла его помощь их семье, и переживала за Эрнста едва ли не так же, как я.

— Урсула, я дни и ночи провожу, ломая голову над тем, как же мне ему помочь. Я уже все варианты перебрала, и ни к чему так и не пришла. Мне только остаётся надеяться, что он окажется умнее меня и что-нибудь, да придумает. Он всегда умел находить выход из самой безвыходной ситуации. Может, и в этот раз ему удастся…

— Я уверена, что так и будет. Да к тому же, он ведь адвокат! Кому, как не ему, из этого вывернуться? Это же его профессия!

Урсула пыталась успокоить меня, приводя те же аргументы, что Генрих обычно перечислял. Я кивала ей в ответ, как и своему мужу.

— Надеюсь, Урсула. Надеюсь.

Апрель 1946

За последние три часа моё состояние сменилось из высшей степени непередаваемого счастья от того, что я наконец-то снова услышала голос Эрнста, в самый настоящий ужас, как только я поняла, какую линию обвинение решило взять в ведении его дела. Они прерывали его, как только он пытался объяснить детали отдельных пунктов, их причины и последствия, и сметали все эти объяснения как несущественные и не относящиеся к делу.

«Отвечайте только на поставленные вопросы… Я не вижу надобности в дальнейших пояснениях… Отвечайте только да или нет на поставленный вопрос… Мне не нужны ваши детали, мне и так всё ясно по данному вопросу…»

Даже Генрих, слушавший вместе со мной допрос, учинённый Эрнсту обвинением, в конце концов не выдержал.

— Да что они вообще такое делают?! Это уже не судебный процесс, это издевательство какое-то! Да они же ему слова не дают сказать!

Я опустила голову ещё ниже и продолжала нервно кусать губы, пока не почувствовала привкус крови во рту.

Пришла очередь доктора Кауфманна, адвоката Эрнста, задавать вопросы.

— Когда вы впервые узнали о том, что лагерь Аушвиц является не простым работным лагерем, а лагерем уничтожения?

— Гиммлер сказал мне в сорок четвёртом, в феврале или марте. Вернее, не сказал, а наконец-то признал мои догадки об этом.

— Какова была ваша реакция, когда вы узнали об этом?

— Во-первых, я не знал о прямом приказе Гитлера Гейдриху касательно финального решения еврейского вопроса на момент принятия поста главы РСХА. Летом сорок третьего я начал собирать сведения из иностранной прессы и вражеского радио…

— Это не ответ на вопрос, — снова прервал Эрнста президент суда, и судя по всему обратился к доктору Кауфманну. — Вы задали ему вопрос о том, какова была его реакция, когда он узнал об Аушвице. Он же вместо ответа пускается в рассуждения о Гейдрихе. Вы спрашиваете его о его отношении, а он почему-то приплетает к этому Гейдриха.

— Пожалуйста, отвечайте прямо на поставленный вопрос, — доктор Кауфманн обратился к Эрнсту. — Каково было ваше отношение? Отвечайте кратко и по факту.

— Сразу же, как только я узнал об истинном назначении Аушвица, я попытался остановить, как я и ранее это делал, не только саму программу уничтожения, но и саму политику обращения с евреями, принятую партией. Я только по этой причине хотел объяснить вам, как я впервые узнал о лагерях смерти, и что я пытался сделать, чтобы воспрепятствовать дальнейшему кровопролитию.