Игра в гейшу. Peek-a-boo - Яна Лапутина

Дима помолчал и наклонился, чтобы наполнить бокалы.

– Я убежден, что всякое созидание и разрушение диктуется потребностями души, а не словесными заверениями.

Мы медленно плыли над Москвой. Над тем, чем мы жили. Больше мне не хотелось говорить ни о чем. Все сейчас было понятно и ясно. Мы – нераздельно-отдельны. Наверное, такое было всегда.

Мы шли на снижение. И небо с его отчетливой облачностью тоже будто опускалось с нами. Нарастал городской шум. Приближались дома, дороги, бегущие по ним машины. Дима вдруг обнял и поцеловал меня. Мне так хотелось остаться вот в этом воздушном шаре с Димой, между небом и землей, in the middle of nowhere.

Ирка сидела в гримерке. В «Олимпийском». Над ней колдовала Инна Терзийская. До выхода на сцену оставался час с небольшим.

Она смотрела на себя, как бы не узнавая. Перед ней в зеркале было что-то другое. Оно, это отдельное от нее, было абсолютно спокойным.

– Ты, Ирка, как Зоя Космодемьянская... Непробиваемая. Это надо же! Уж я-то насмотрелась... У-у! На мандражисток. У одной от страха перед эфиром зубы стучат, другая беспрерывно в туалет носится. А ты – железная. Кошмар! Ну о чем ты молчишь? Не хочется говорить?

Ирка кивнула.

– Ну и молчи, молчи... Я тебе завидую. По-белому. Ты такая красивая. Выйдешь на сцену – все ахнут.

Иннины руки под этот разговор безостановочно что-то подрисовывали, оттеняли, растушевывали. В гримерку заглянул и вошел Лещенко. Пригляделся к Иркиному лицу.

– Э-эх, где мои семнадцать лет?! Я бы... все будет отлично. Смотришься... рафаэльно. – Он наклонился к Иркиной щеке и поцеловал. Потом вышел.

– Какой он клевый... никакой пластики, а выглядит... – сказала Инночка. – Знаешь почему? Потому что всю дорогу на людях. Положение обязывает.

Ирка почти и не слышала Инну. Вчера она смоталась в Красногорск. К Сонечке и к маме. Ну и, конечно, ей было интересно, что написал из Израиля бывший муж. Мама сказала, что письмо уже неделю лежит.

От письма, Ирка это почувствовала, так и пахнуло призывной тоской. Игорь манил ее к себе. В небольшой городок.

В свой недавний приезд в Москву он рассказал Ирки, что все, кто после сорока уехал в Израиль, больны одной мукой – они любят в России что-то несуществующее. А те, кто не прижился к Израилю, тоскуют потом о чем-то, несуществующем в нем.

«...Может быть, я мечтаю о тебе, – писал Игорь. – Как о чем-то нереальном. Может быть... И вот воображаю твою красоту, твой голос, который всегда со мной».

Мама, прослушав весь этот зов, сказала:

– Вчерашний борщ со свежим, только что сваренным, не мешают. Что нам там делать?

На концерт мама ехать отказалась. Наотрез.

– Я с тобой отсюда буду. А ты уж там, в «Олимпийском» своем, сама. Вот и Сонечка присопливилась. Я уж с ней дома буду.

– Совершенству нет предела, – сказала Инна, снимая с Ирки защитный пеньюар. – Давай одеваться.

Ирка через голову натянула на себя потрясающее светло-кремовое платье от Prada, с треном и декольте.

Из украшений на ней были только бриллиантовые звездочки в ушах. Подарок Игоря. И обсыпанный бриллиантовой крошкой крест на гибкой шее.

У Петелиной день пролетел незаметно. С семи утра до девяти тридцати – Олег уехал в аэропорт, там его ждал самолет на Копенгаген, – она просидела за компьютером. Ее стервоза задумала очередную пакость. Зная о пристрастии своего олигарха к мимоходному удовлетворению сексуальных позывов, она наняла очередную «золушку», смазливую, уже испорченную Рублевкой девицу. В качестве прислуги. Стервозе нравилось копить и коллекционировать в своей душе вулканы. Похотливость олигарха будет стоит ему очень дорого. Стервоза расставила по дому видеоглаза. Ими, в очень удобный для нее момент, он и посмотрит на себя. И станет выкручиваться... вложениями на ее счет.

В одиннадцать Петелина была в приватной комнате ресторана «Эль Гаучо». На Садово-Триумфальной. И, хотя заведение открывалось только в двенадцать, для Тимура стол был накрыт на час раньше.

До тринадцати тридцати Тимур, так ему казалось, вытряхнул из Ярославы все, до последней эмоции. Она же была удовлетворена главным – сегодня, на выходе из «Олимпийского», Ирины Строговой, Алексея Белякова и Михаила Водорезова больше не будет...

Ну а уж потом, перекусив салатом из вяленой утиной грудки со стручковым горохом, кенийской фасолью, рукколой и шпинатом, украшенным малиной и голубикой, Петелина отправилась в SPA-Mosaic на Рублево-Успенском шоссе.

Здесь до девятнадцати тридцати были массаж, пиллинг, обертывание, сауна, маникюр, педикюр, укладка и макияж.

Особенно ей понравилась процедура «Гламур», сотворившая с чуть подуставшей кожей ее лица удивительное – она мгновенно отозвалась каким-то неподдельным внутренним сиянием. Бледность ушла, уступив место румянцу, будто Ярослава долго-долго гуляла по морозу.

Знакомая мастерица объяснила:

– В состав средств марки Bellfontaine ввели натуральный порошок жемчуга. И вы, приглядитесь, стали жемчужиной.

К двадцати двум часам, об этом очень строго был предупрежден Водорезов, Ярослава должна была быть у служебного входа в «Олимпийский».

После отлета Олега Миша провел почти весь день у Леши на Кутузовском. Отоспался, посмотрели вместе пару серий нашумевшей «Ликвидации». Потом не спеша пообедали в «Zолотом».

О том, чем они будут заняты возле «Олимпийского», начиная с 22.00, они обговорили до метра и секунды.

Леша специально съездил с ним к этому дурацкому, без окон сооружению – гигантской бетонной шайбе, заброшенной «развитым социализмом» в центр Москвы.

И вообще, они разговаривали мало. Курили. Думали. Каждый о своем.

Леша часа полтора вылизывал свой «винторез». Гражданский, очень компактный вариант снайперской винтовки Knight’s SR-25 с быстро снимаемым глушителем. Длина ее со стволом не превышала пятидесяти сантиметров.

Мишка, разглядывая протертые детали, резюмировал:

– Ну американцы... Все посвистывали с нашей винтовки Драгунова.

– Все, да не все, – сказал Леша, прикладываясь к трубе оптического прицела.

– Ты про патрон? – спросил Мишка.

– И про него. И вот про консольное крепление ствола. И вот про эту оптику...

Потом они надели под рубашки бронежилеты, как бы примеривая их, но подумав снимать не стали.

Мы, Танька, Машка, Отари и я, знали – Иркин выход в середине второго отделения.

Первое прошло на ура. Зал был набит до упора, любил Лещенко.