Хищное утро - Юля Тихая

Я справлялась. Я всегда, по правде говоря, справлялась. Я умела заставить себя сделать всё необходимое, и нет, я не была несчастна, я не наматывала сопли на кулак, не страдала, не ныла и не жаловалась. А что всё, кроме необходимого, меркло — так когда этого «всего» было хоть сколько-нибудь много?

Где-то там, впереди, было хорошее: что-то другое, манящее и замечательное. Когда-нибудь я окажусь там, и у меня появится… что-нибудь. Не знаю, что. Я забыла, что.

— Я никогда не была в отпуске, — шёпотом сказала я и закурила.

Ёши не перебивал, — он вообще умел не столько даже слушать, сколько не мешать говорить.

— Я никогда не была в отпуске, и это надо говорить с гордостью. Я хороша. Я незаменима.

А ещё я всегда рано встаю, у меня в идеальном состоянии картотека и все счета, я в отличных отношениях со своими предками, я знаю всё или почти всё о состоянии островного хозяйства, я бегаю дважды в неделю, вне зависимости от погодных условий, а ещё правильно питаюсь — строго по дневнику с расчётом калорий, который я веду уже третий год, с того самого неприятного ноября, когда я почему-то бесконечно падала в обмороки. Словом, я молодец, и у меня замечательная жизнь.

Но стоило вдруг выйти замуж, как выяснилось, что меня достаточно поманить капелькой тепла и ничего не значащим разговором о звёздах, чтобы всё это стало пустым, душным дымом, в котором гаснут звуки.

Он спросил меня — чего я хочу. Ещё тогда, после праздника, когда я помирала от температуры и ненавидела всё живое. Это было две недели назад, и две недели вопрос крутился у меня в голове назойливо гудящей мерзкой мухой. Я гоняла её туда-сюда, она жужжала всё громче, я пыталась пристукнуть её полотенцем, муха металась и гулко билась об стенки черепа, а ответа всё не было.

И вчера я сказала: ничего.

Я просто ничего не хочу. Я разучилась. Я так много хотела вещей, которые нужно было отложить, запинать под кровать, утрамбовать и, желательно, забыть, — что больше не хочу хотеть.

Почему-то это было ужасно стыдно.

И вот сегодня, поймав себя на дурацкой, беспричинной ревности к людям, которых я видела всего-то второй раз в жизни и которые решительно ни в чём не были передо мной виноваты, я вдруг поняла, почему.

Потому что каких-то вещей мне всё-таки хотелось. Например, чтобы бабушка обняла меня так, как она обнимала сегодня Метте, а та, дурочка, отбивалась и уворачивалась. Или уткнуться, как Ханне, в пропахшее целительскими чарами цветочное платье, зарыться носом в пышный воротник и стоять так. Или спрятаться за широкую спину отца, которого никто не гонит из колдунов, как позорную собаку, и которого не приходится потом сперва опознавать в плохо сохранном трупе, а потом — хоронить в каменном скворечнике вдали от родового склепа.

Или иметь право, как Ливи, смертельно обидеться на маму и никогда больше ей не звонить.

В общем, мне хотелось разных глупостей. И нужно было, как всегда, взять себя в руки и справиться, — потому что уж что-что, а справляться я всегда умела, — но одна эта мысль вызывала, как выдуманная беременность, мерзкую тошноту.

Медлительный голем выключил наконец горелку и принялся механически расставлять креманки по подносу. Крем-брюле призывно мерцало плотной карамельной корочкой. Из коридора доносились неразборчивые голоса и чей-то смех; задерживаться на кухне больше не было оправданий, и я, покривлявшись в зеркальную поверхность начищенного металлического полотна над кухонными столами, натянула на лицо гостеприимную улыбку.

В белой столовой пили чай и обсуждали каких-то незнакомых мне людей. Бабушка цвела, размягчённая и счастливая. Марек вдумчиво катал по столу яблоко.

— Здесь так красиво! — восхищалась Метте. — И все такие приветливые! Мы уже познакомились с ребятами из университета, они показали и аллею с головами, и корпуса, и башенки, и амфитеатр. По словам требования невысокие, но вот математика…

Она всё болтала и болтала, и выходило, что девочки приехали в город готовиться к поступлению и посещали теперь курсы, готовились к экзаменам и определялись с профилем. Бабушка живо интересовалась впечатлениями, а Ханне так и сидела, зажатая и дёрганая, и только вяло улыбалась.

— …склоняюсь к инженерии, — жизнерадостно говорила Метте, которая только что призналась в проблемах с математикой уровня курсов для поступающих. — К тому же, дар Рода…

— Пенелопочка могла бы помочь тебе готовиться, — щедро предложила бабушка.

Метте просияла и бросила на меня умоляющий взгляд. Я кисло улыбнулась и отговорилась занятостью, — а она, кажется, даже не расстроилась.

— Так жаль Матеуша, — вдруг сказала она, когда голем принялся собирать креманки из-под крем-брюле. — Хищное утро! Подумать только!..

— Это не застольная тема, — мягко укорила Кирстен.

И завела речь про падающие звёзды и то, что умельцы Рода рассчитали по высоте волн место, куда упал метеорит в январе, и как только сойдёт лёд — постараются поднять его со дна. Бабушка кивала и улыбалась, а я вдруг разглядела на её лице тонкую, затаённую тоску.

xl

— От имени Шестой Волчьей Советницы Летлимы Маро Киремалы я выражаю сожаление, что официальные представители Рода Маркелава и интересов обвиняемого отклонили предложение о протокольной сделке со следствием. В связи с поступившим в Службу отказом от сотрудничества Волчья Служба вынуждена повторить выдвинутые ранее требования, включая, но не ограничиваясь, пункт первый…

Лира была права: Мигель отказался.

В Конклаве это не вызвало удивления: похоже, умозаключения о выгоде и репутации были доступны далеко не только моей дорогой подруге. Впрочем, никто из Старших не выглядел ни довольным, и одобряющим.

Мы все хмурились, пока секретарь Волчьей Службы повторял, как по написанному, требования: изгнание мастера Родена Маркелава из Рода, лишение колдовских привилегий и передача в ведение структур Службы исполнения законности от имени Волчьего Совета без дальнейшего участия в расследовании и судебном преследовании, а также…

Для Родена это было гораздо, гораздо хуже, чем возможная сделка, по условиям которой он мог стать свободным человеком, ответив всего на несколько заранее известных вопросов. Теперь, даже если Мигель Маркелава сумеет отстоять сына и добиться снятия требования об экстрадиции, Роден не сможет покинуть островов.

А может быть, некая игра, которую ведёт Мигель, — не выгорит, и Конклав проголосует за отстранение. Мало что может быть для колдуна хуже изгнания из Рода; возможно, только изгнание из Рода, за которым следуют застенки Волчьей Службы.

Когда папа отрёкся, это была трагедия, хотя скандал с запретной магией не дошёл тогда до широкой общественности и волчьих структур.

— Род Маркелава, — тяжело сказал