Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

Радуясь своей тайне, он вскоре понял, что ему не с кем поделиться ею, даже если бы он захотел это сделать. Зерновой флот надежно стоял в Путеолах и Остии, цена зерна была снижена хотя бы на этот год. И Антоний решил вернуться в Афины, взяв с собой Октавию и ее выводок. Октавия — единственная, кому Октавиан мог доверить эту ужасную эмоциональную дилемму, но она явно была счастлива с Антонием и поглощена приготовлениями к путешествию. К тому же она может проговориться своему мужу, и тот будет торжествовать и дразнить не переставая. «Ха-ха-ха, Октавиан, тобой тоже может управлять твой mentula!» Он прямо-таки слышал это. Октавиан постарался выкинуть Антония из головы и стал размышлять, найдет ли Агриппа мудрые слова для него, когда он приедет в Нарбон на испанской границе, в месяце пути от Рима.

Это душевное состояние мучило его, ибо страсть неуютно чувствовала себя в человеке, чей мозг привык к холодной логике и решительно подавляемым эмоциям. Смущенный, раздраженный, жаждущий, Октавиан потерял аппетит и был близок к потере рассудка. Он заметно похудел, словно какая-то печь горячим воздухом испарила его вес. И он даже не хотел думать на греческом. Думать на греческом было его причудой, которой он неукоснительно следовал, потому что это было очень трудно. Он должен был написать на греческом полсотни писем, но продиктовал их на латыни и велел своим секретарям перевести их на греческий.

Мецената тоже не было в Риме, а это означало, что оставалась Скрибония, которая накануне отъезда Октавиана в Дальнюю Галлию собиралась с духом сказать что-то.

Она была очень счастлива на протяжении всей беременности и родила Юлию быстро и легко. Малютка была несомненно красива, от льняных волосиков до больших голубых глаз, таких светлых, что вряд ли потемнеют со временем. Не помня, чтобы Корнелия была радостью, Скрибония окружила новорожденную материнской заботой, более чем когда-либо любя своего равнодушного, педантичного мужа. То, что он не любил ее, не ощущалось большим горем, ибо он обращался с ней по-доброму, всегда вежливо, с уважением и обещал, что, как только она полностью оправится после родов, он снова посетит ее постель. «В следующий раз пусть это будет сын!» — молилась она, принося жертву Юноне Соспите, Великой Матери и Спес.

Но что-то случилось с Октавианом на его пути в Рим после посещения тренировочных лагерей для легионеров, расположенных вокруг Капуи. Скрибонии сказали об этом ее глаза и уши. И еще у нее были несколько слуг, включая Гая Юлия Бургунда, управляющего Октавиана, внука другого Бургунда, любимого вольноотпущенника-германца бога Юлия. Хотя он всегда оставался в Риме как управляющий дома Гортензия, у него хватало братьев, сестер, тетей и дядей в клиентуре Октавиана, так что несколько человек всегда были к услугам своего хозяина, когда тот путешествовал. И переполненный новостями Бургунд сообщил, что Октавиан пошел прогуляться во Фрегеллах, а вернулся в таком настроении, каким его никто никогда не видел. По теории Бургунда, это было божье наказание, но имелись и другие теории.

Скрибония боялась, что это психическое расстройство, потому что спокойный и собранный Октавиан стал обидчивым, вспыльчивым, критиковал вещи, на которые прежде не обращал внимания. Если бы она знала его так, как знал Агриппа, она поняла бы, что все это свидетельствовало об отвращении к самому себе, и была бы права.

— Тебе нужно быть сильным, мой дорогой, поэтому ты должен есть, — сказала она, велев приготовить особенно вкусный обед. — Завтра ты уезжаешь в Нарбон, а там не будет твоих любимых кушаний. Пожалуйста, Цезарь, поешь!

— Tace! — огрызнулся он и поднялся с ложа. — Исправляйся, Скрибония! Ты становишься мегерой. — Он остановился, приподняв ногу, чтобы слуга застегнул его ботинок. — Хм! Хорошее слово! Настоящая мегера, еще одна мегера!

С того момента она его не видела, пока не услышала на следующее утро, как он уезжает. Скрибония побежала, обливаясь слезами, и успела только увидеть его золотоволосую голову, когда он садился в повозку. Потом он натянул на голову капюшон от дождя, лившего как из ведра. Цезарь покидал Рим, и Рим плакал.

— Он уехал, не попрощавшись со мной! — плача, пожаловалась она Бургунду, который стоял рядом, опустив голову.

Не глядя на нее, он протянул ей свиток.

— Госпожа, Цезарь велел передать тебе это.

Сообщаю тебе, что я развожусь с тобой.

Мои основания следующие: ты сварливая, старая, у тебя плохие манеры, ты расточительна, мы несовместимы.

Я велел моему управляющему перевезти тебя и нашего ребенка в мой прежний дом в квартале Бычьи Головы, возле Древних курий, где ты будешь жить и воспитывать мою дочь, как подобает ее высокому рождению. Она должна получить лучшее образование, ее нельзя будет заставлять прясть и вязать. Мои банкиры будут выдавать тебе необходимое пособие, и ты будешь сама распоряжаться твоим приданым. Помни, что я могу в любое время перестать быть таким щедрым и сделаю это, если услышу какие-нибудь слухи, что ты ведешь себя аморально. В таком случае я верну тебя твоему отцу, сам буду воспитывать Юлию и не разрешу тебе видеться с ней.

Свиток был запечатан сфинксом. Скрибония выронила его из внезапно онемевших пальцев и села на мраморную скамью, опустив голову на колени, чтобы не потерять сознание.

— Все кончено, — сказала она Бургунду, продолжавшему стоять рядом.

— Да, госпожа, — тихо ответил он.

Она нравилась ему.

— Но я ничего не сделала! Я не сварливая! Во мне нет тех качеств, которые он перечислил! Старая! Мне еще нет тридцати пяти!

— Цезарь приказал, чтобы ты переехала сегодня, госпожа.

— Но я ничего не сделала! Я этого не заслуживаю!

«Бедная женщина, ты раздражала его, — думал Бургунд, не смея ничего сказать, связанный обязательством клиента. — Он скажет всему миру, что ты мегера, чтобы сохранить свое лицо. Бедная женщина! И бедная маленькая Юлия».

Марк Випсаний Агриппа был в Нарбоне, потому что аквитаны вели себя неспокойно и он был вынужден показать им, что Рим все еще способен иметь превосходное войско и очень компетентных генералов.

— Я разграбил Бурдигалу, но не сжег, — сообщил он Октавиану, когда тот прибыл после утомительной поездки, во время которой у него случился приступ астмы, первый за последние два года. — Ни золота, ни серебра, но целая гора хороших, крепких, обитых железом колес для повозок, четыре тысячи отличных бочек и пятнадцать тысяч здоровых жителей, которых можно продать в рабство в Массилии. Продавцы радостно потирают руки — давно уже на рынке не было такой первоклассной торговли. Я посчитал, что с точки зрения политики неразумно продавать в рабство женщин и детей, но, если ты хочешь, я могу и их продать.

— Нет, если ты этого хочешь. Выручка за рабов — твоя, Агриппа.

— Но не в этой кампании, Цезарь. За мужчин можно выручить две тысячи талантов, которые я хочу потратить с большей пользой, а не просто положить в свой кошелек. Я неприхотлив, запросы у меня простые, и ты всегда позаботишься обо мне.