Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Противоестественная жестикуляция заворожила меня, и я почувствовал, что вот-вот проснусь — вернусь к реальности с ощущением того, что узнал некий ужасный секрет, смысл которого так и остался туманным в силу того, что нельзя его выразить, не пользуясь языком этой жуткой гостиничной секты. Но сон продолжился, равно как и жестовая беседа жильцов. На моих глазах из рук в руки передавалось некое сакральное знание, ответ на главный вопрос о порядке всех вещей. Движения придатков порождали вереницу неприглядных аналогий — дрожащая паутина, лапки мухи, алчно потираемые друг о друга, трепетание языка змеи. Но общее впечатление от сна лишь отчасти задействовало то, что я называю триумфом гротеска. Оно было сложным и четким, не подразумевая ни путаницы, ни даже утешительной сновидческой двусмысленности. Мир, явленный мне, пребывал в трансе, и жертвами этого стали не только несчастные лунатики, коими манипулировали эти монстры в мантиях, но и сами монстры-манипуляторы. Существовала здесь и сила, довлеющая над ними, — ей они и служили, ею они и подпитывались; и не было в этой силе никакого умысла гипнотизера — одно лишь бездушие, один лишь идиотизм, возведенный в наводящую страх степень. Этой несмышлёной силе здесь поклонялись, как богу.

Ровно в этот момент своего сна я почувствовал, что между мной и этими гудящими детьми хаоса, чьего существования я боялся даже при их предельной отдаленности от меня, возникла ужасная близость. Неужели эти существа позволили мне узнать свою адскую мудрость, руководствуясь какой-то зловещей целью, известной только им одним? Или то, что они допустили меня до своей сакральной кельи — лишь следствие слепого случая, непреднамеренное стечение множества обстоятельств? Впрочем, был ли здесь умысел, не было ли — истина такова: я стал жертвой чего-то сверхъестественного, и это что-то наполнило все мое существо экстатическим страхом.

Даже пробудившись, я ощущал вонзившиеся в мою душу осколки этого потрясения. И благодаря алхимии ассоциаций я стал смотреть на старинный город сквозь призму этих застрявших в моем сознании темных кристаллов.

* * *

Хоть раньше я мнил себя непревзойденным знатоком городских секретов, следующий день принес мне непредвиденное открытие. Улицы в то застывшее утро преисполнились новых тайн, будто выстлав мне тропу в самое сердце сверхъестественного. То, что раньше было надежно запрятано в самые дальние схроны города, вдруг проступило непосредственно в его структуре — и пусть причудливые архаичные фасады продолжали придавать всему сказочно-умиротворенный вид, под ними зрело некое злое намерение. Тем не менее этот маскарад каким-то образом лишь подчеркивал наиболее привлекательные стороны города — странные волнения расцветали в моей душе, стоило взгляду упасть на покосившуюся крышу, на низко расположенную дверь, на слишком узкий по человеческим меркам проулок, туман, что равномерно расползся по городу тем ранним утром, играл всеми красками грез.

Весь день блуждал я, ощущая лихорадочный прилив сил, по старинному городу, видя его как будто впервые. Я не останавливался ни на минуту — мне не требовалось ни отдохнуть, ни подкрепиться. К концу дня мои нервы напряглись до предела — не один час затратил я на то, чтоб удержать свой рассудок в том редкостном состоянии, когда чистейшая эйфория сливается со страхом и обогащается за его счет. Всякий раз, заходя за угол или обращая взгляд к очередному манящему виду, я испытывал дрожь. Картина двоилась в моих глазах: небесный свет вступал в союз со зловещей тенью, красота и уродство заключали друг друга в вечные объятия. Когда я прошел под аркой старой улицы и взглянул на возвышающееся передо мной здание, у меня захватило дух.

Я сразу узнал это место — пусть мне и ни разу не приходилось созерцать его с такого ракурса. Мне вдруг почудилось, что я волшебным образом покинул улицу и смотрел уже не снизу вверх, а сверху вниз, из комнаты, что приютилась прямо под заостренной крышей. То была самая высокая точка города, и ни одно другое окно не позволяло заглянуть туда. Само здание, как и те, что его окружали, казалось пустым, а может, и вовсе заброшенным. Я продумал несколько хитростей, что позволили бы мне пробраться внутрь, но ни одна из них мне не пригодилась: парадная дверь, вопреки моему первоначальному наблюдению, была слегка приоткрыта.

Место и впрямь было оставлено давным-давно — на стенах не красовались больше гобелены, исчезли светильники, а туннельную пустоту коридоров наполнял лишь бледно-желтый свет, пропускаемый грязными окнами без занавесей. По окну было на каждой клетке лестницы, протянувшейся сквозь центр здания подобием искривленного позвоночника. Картина столь блаженного увядания повергла меня в оцепенелый восторг. Здесь царила странная атмосфера безграничной меланхолии и неприкаянности, неизбывный осадок какого-то бедствия космических масштабов наполнял воздух. Преисполненный нервной решимости, я стал подниматься по лестнице — и остановился лишь тогда, когда достиг вершины и нашел дверь в нужную мне комнату.

И даже тогда я спросил себя: смог бы я войти с такой неугомонной решимостью, если бы действительно ожидал найти что-то необыкновенное внутри? Было ли хоть когда-то мое намерение противостоять безумию вселенной осознанным, выстраданным? Мне пришлось признаться, что я не отрицал пользы своих снов и фантазий, но и никогда всерьез в них не верил. На подкорке я был все тот же дотошный скептик, просто наделенный слишком богатым воображением, которое, может статься, попросту довело меня до сумасшествия.

Судя по всему, комната пустовала. Открытие не принесло мне разочарования — скорее облегчение. Но потом мои глаза привыкли к искусственному полумраку, и я увидел круг из кресел.

Такие же причудливые, как в моем сне, — скорее орудия пыток, нежели предметы декора или обихода. Их высокие спинки, наклоненные под небольшим углом, были обиты шершавой кожей, подобную коей я прежде не встречал. Подлокотники напоминали лезвия — на каждом было по четыре полукруглых выемки, расставленных на одинаковом расстоянии. В пол упиралось по шесть сваренных вместе длинных ножек, делавших каждое кресло похожим на нечто ракообразное, вот-вот готовое ожить и забегать по полу. Если в какой-то миг своего потрясения я взаправду испытал желание занять один из этих причудливых тронов, то оно быстро улетучилось — я заметил, что сиденье каждого кресла, вначале казавшееся чем-то вроде гладкого плотного куба черного стекла, на деле являло собой открытую емкость, до краев залитую темной жидкостью. Я провел рукой над одной из емкостей — по глади прошла необычная рябь, и всю руку захлестнуло странное покалывание, такое сильное, что я отпрянул назад, к двери, и возненавидел каждый атом той плоти, что наросла на моей лучевой кости.

Я развернулся, чтобы выйти, но был остановлен фигурой в дверном проеме. Хотя я раньше и встречал этого мужчину, сейчас он, казалось, был кем-то совсем другим, кем-то откровенно зловещим, а не просто странным. Когда он побеспокоил меня позавчера, я не мог заподозрить, с кем он находится в союзе. Его манеры были своеобразны, но предельно вежливы, и у меня не было оснований сомневаться в его вменяемости. Теперь он казался мне безумцем, управляемым кем-то извне. Его неестественная поза и неосмысленное выражение лица наталкивали на мысли о деградации, вырождении. Прежде чем я успел отступить, он схватил меня дрожащей рукой.