Зеркальщик - Филипп Ванденберг

Капитано Пигафетта принадлежал к тому нередкому типу людей, характер которых колеблется между безвредным ничтожеством и хитрой опасностью. При этом они изо всех сил стараются скрывать свою подлую сущность за постоянной улыбкой. Открыв жестяную коробочку, капитано ухмыльнулся, но когда он запустил в нее руку, лицо его на миг исказилось.

— Не вы ли говорили, что занимаетесь производством зеркал, чужестранец?

— Говорил, капитано.

Пигафетта самодовольно улыбнулся.

— А что, в производстве зеркал нужны такие вонючие мази?

— Нет, капитано. Это не мазь, это средство для черного искусства.

— То есть вы маг, шарлатан или же даже пособник дьявола?

— Ничего подобного, капитано. Сажа — не что иное, как чернила для искусственного письма.

— То есть вы волшебник. Один из тех, которые бродят по рынкам и выманивают деньги из карманов граждан. Как бы там ни было, колдовство никоим образом не является почетным занятием.

Мельцер едва сдержался.

Внезапно капитано сменил тему и спросил:

— Какого Папу вы, собственно говоря, почитаете, колдун? Того, который в Риме, или же Амадеуса Савойского, который называет себя Папой Феликсом Пятым?

И хитро улыбнулся.

Зеркальщик не ожидал такого вопроса и растерялся.

— Я… не знаю, к чему вы ведете, капитано, — пробормотал Мельцер. — Есть только один наместник Бога на земле. Или как?

Такой ответ озадачил капитано, и он снова обратился к саже и жестяной коробочке.

— Пахнет не так уж и плохо, — заявил он, засунув нос в сажу, — но этим отличаются почти все смертельные яды.

— Капитано! — возмущенно воскликнул Мельцер. — Моя сажа — это не яд. Это смесь из жира, копоти и других компонентов и сделана исключительно для проявления искусственного письма!

Пигафетта злорадно ухмыльнулся.

— Ну хорошо, чернокнижник, как насчет того, чтобы сказать, что ваша сажа никому не может навредить?

— Нет, конечно же не может, капитано!

— И ей тоже не может? — Пигафетта указал на кошку, которую держал в руках уффициали. Тот посадил кошку на стол перед капитано. Изголодавшаяся кошка услышала запах жира и бросилась к жестяной коробке. Кошка ела так жадно, что сажа разбрызгалась по столу капитано и оставила на нем грязные пятна.

Мельцеру противно было смотреть на облизывающуюся и глотающую сажу кошку. Животное с ног до головы было в саже и, казалось, никак не могло наесться.

— Капитано, эта сажа задумывалась не как еда для кошек, — напомнил зеркальщик, — и уж точно не для таких изголодавшихся, как эта!

Пигафетта, с дьявольским наслаждением наблюдавший за жрущей кошкой, сложил руки на груди и, переминаясь с ноги на ногу, ответил:

— Если это не яд, то скажите, что она выживет…

— А если нет?

Капитано поднял взгляд на Мельцера:

— Тогда не хотел бы я быть на вашем месте, зеркальщик. Он не успел договорить, как кошка внезапно перестала есть.

Пигафетта удивленно поднял брови.

Перемазанная сажей кошка выглядела жалко. Было видно, что ей плохо, потому что, вопреки кошачьей привычке вылизываться при каждом удобном случае, наевшееся животное уселось на стол и стало мотать головой, словно пытаясь выплюнуть жирную пищу. Жуткое зрелище продолжалось недолго, кошка упала на стол. Задние лапки ее конвульсивно дергались.

Мельцер с отвращением отвернулся.

— Унесите ее! — выкрикнул капитано. — А чернокнижника — в камеру!

На секунду Мельцеру показалось, что земля ушла у него из-под ног. Ему почудилось, что весь мир сговорился против него, но вскоре к нему вернулись силы и воля. Он бросил на Пигафетту яростный взгляд и воскликнул:

— Кто дал вам право так со мной обходиться?! Пришлите мне в камеру самого лучшего адвоката, какой только есть в этом городе!

Капитано скривился и развел руками:

— Я действую во имя республики. Вы подозреваетесь в соучастии в заговоре. А что касается адвоката, то у вас будет самый лучший из тех, кого вы в состоянии оплатить.

Мельцер не мог избавиться от ощущения, что это был скрытый намек на деньги, которые уффициали нашли в его комнате, но умышленно проглядели. Мгновение он колебался, не подкупить ли капитано, но почему-то не чувствовал особого испуга. Было ли это предчувствие, которое посещает людей, когда судьба относится к ним неожиданно жестоко? По крайней мере, собственное заточение огорчило Мельцера меньше, чем то, что он узнал вчера об Эдите и о Симонетте.

Зеркальщик позволил увести себя, нисколько не сопротивляясь. Те же самые уффициали, которые привели его утром в камеру, теперь вели Мельцера на четвертый этаж дворца, где обитали Tre Capi,[7]трое председателей Совета Десяти. И тут произошла неожиданная встреча.

У одного из окон высотой почти от пола до потолка, через которые можно было поглядеть во внутренний двор палаццо дожей, стоял высокий, одетый в черное человек. Когда он обернулся, зеркальщик узнал в нем Доменико Лазарини.

— Не ожидал вас здесь увидеть! — вырвалось у Мельцера.

Сказать это его заставили ярость и ревность, и он с презрением добавил:

— Это не к добру!

С наигранной приветливостью Лазарини подошел к зеркальщику и спросил:

— Прошу вас, мастер Мельцер, скажите, почему вы настроены столь недоверчиво?

— Что тут удивительного, — перебил его Мельцер, — если припомнить нашу последнюю встречу в Константинополе? А теперь вот мое заточение. Вы что, всерьез думаете, что я хотел отравить вашего дожа сажей?

— Какая фатальная ошибка, зеркальщик, чрезмерное усердие выскочки! Я должен извиниться перед вами от имени республики.

— За что? — поспешил поинтересоваться Мельцер.

— За ваш арест, зеркальщик. Для него нет ни малейших оснований. Вы свободны. Но, если я могу дать вам совет, не доверяйте иностранцам. В Венеции полным-полно шпионов. А за каждым шпионом стоит палач.

Мельцер присвистнул.

— А если вы позволите дать вам совет, перестаньте преследовать Симонетту. Видите ли, она вас не любит. Она ненавидит вас, хоть вы и занимаете высокий пост.

Лазарини не ответил и стал нервно теребить пуговицы своего плаща. Наконец он сказал:

— Неужели мы станем ссориться из-за бабы? У республики есть более насущные проблемы, которые необходимо решить.

— Ах, — иронично ответил Мельцер, — почему же вы тогда похитили Симонетту из Константинополя, мессир Лазарини?

— Подвергся минутному порыву чувств, ничего более. Вы же сами мужчина и знаете, каково это. Будем честны: едва ли есть чувство более близкое к глупости, чем страсть. Я уже давным-давно забыл эту женщину.