Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

Я хочу Тебя, я не могу терпеть этой пытки — отдайся мне: дай мне счастье, дай мне творчество, дай мне жизнь. Пусть жизнь втроем — я соглашусь и на эту пытку, после пыток этих дней.

Я знаю, ах, как я знаю, что и сегодня мне не удастся остаться с Тобой, мучаться в застенке твоей спальни: он уже ПОЧУЯЛ, он не уйдет и сегодня.

Прощай, любимая!»

Но через пять дней после «прощай» обратно «здравствуй»:

Пишу Тебе, угрюмо, но спокойно:

Страсть — улеглась… под кнут, под эшафот;

На сердце, некогда пылавшем знойно,

Кровавой коркой нарастает лед.

…………………………………………

Тоска моя, огромная, как солнце,

Покоя Твоего не возмутит.

Мои порывы дерзостны и резки,

Я — грубый зверь, я — грязный троглодит;

Задерни шелк сигнальной занавески

И позднего любовника не жди.

Твое плечо, спина твоя, колена —

Пусть соскребут клеймо голодных рук,

Развеют чары чувственного плена,

Преддверья длительных постельных мук.

Они правы, почтенные индюшки,

И Твой самец, он — тоже прав. Увы! —

Нельзя швырять с размаха на подушки

Такой бесценно милой головы.

Они правы: им это непонятно,

Как можно, косы на кулак навив,

В Мадонне самку пробуждать стократно,

Дыханьем жарким святость растопив.

Прощай навек: любовь моя — распята,

Засечена кнутом воловьим страсть…

Прощай навек, желанная когда-то:

Ты потеряла надо мною власть.

Вчера потеряла, а сегодня обратно нашла:

Все это ложь, что я писал вчера!

Покинут я, и вот, я — умираю:

Под обух рокового топора

Покорно голову мою склоняю.

Рази, Судьба! Не все ли мне равно:

Жить, как живу, иль гнить в могиле смрадной,

Когда погасло милое окно

И вполз мне в душу сумрак безотрадный…

Но все ж таки и в безотрадном сумраке Красный Звонарь нащупывал кой-какие удовольствия.

Сейчас я грубо овладел женой.

Я брал ее с закрытыми глазами,

И не она лежала предо мной,

Изломанная жадными руками.

Лежала Ты… там, в комнате твоей,

В постели, смятой длительной борьбою,

Шепча: «Не надо… Не хочу… Не смей!»

И — пуще зажигая кровь собою.

Сломив сопротивленье тонких рук,

Я взял — Тебя… Ты чувствовала это?..

Я взял — Тебя… и ядом сладких мук,

Усталостью — полна душа поэта.

А потом вдруг из Браунинга № 215 475 потекли простые мелкобуржуазные жалобы:

«Сказать надо много, но трудно говорить, не видя, не получая весточки, сходя с ума от тоски по Тебе и от своего невыносимого горя. И сказать надо совсем, совсем не то, о чем говоришь в стихах: главное не голод тела, а душевные крестные муки. Я выбит из колеи, я потерял почву под ногами, не только работать не могу, но и жить и дышать нечем. И, несомненно, увидевшись с Тобой, получил бы хоть какую-нибудь опору.

Вокруг пир жизни, торжество победителей ее, а я за бортом, до сих пор чудом каким-то держался на поверхности, но вот начинают свинцом наливаться ноги, свинцовой становится голова — тянет на дно.

Я погиб. Окончательно погиб. Я понимаю новое, я стою за новое, ибо оно лучше, а м. б., и спасительнее стари, но меня тянет к распятым братьям, к умученному родному классу. Это ужасная драма. Мы, либеральная интеллигенция, злорадно рукоплескали звукам топоров, уничтожавших гаевские вишневые сады, а вот теперь и наши вишневые сады осуждены на вырубку. Теперь, когда рубят мой сад, топор, вонзающийся в Дерево, вонзается и в меня.

Ужас. Тихий ужас. Что теперь моя работа в газетах, как не проституция ради заработка.

У меня нет уверенности в своей правоте — и вот это-то наиболее тяжело и мрачно.

Октябрьская революция идет по старому пути. По обанкротившемуся пути. По пути преобладания цивилизации над культурой. Тракторы, м. б., грядковая культура хлеборобства и пр. — все это даст сытость и благоденствие, но вместе с тем убьет нашу национальную, славянскую, душу и превратит Россию во второй Китай».

Вот этого-то самого им и не хватало, всем этим бывшим интеллигентам — уверенности в своей правоте. Этим-то и были сильны дерзкие властелины — своей стальной уверенностью и гранитной правотой. Передовыми машинами. Научной организацией труда.

«Среди машин и НОТ-ов душе тесно, крыльям ее тесно — нельзя распустить их для предполетного взмаха. И вот — обрежут их, либо сами они атрофируются, сделавшись ненужными. К этому уже идет дело в наших школах.

Мне бы хотелось, чтобы нас подобралась большая компания, талантов в разных углах жизни, и чтобы мы кончили с собою, красиво и протестуя — как кончали с собой „последние римляне“.

Надо умереть, надо умирать. Пока еще не отняли у нас свободу распоряжаться своей жизнью, надо уйти из этой завтрашней стомиллионной казармы-фабрики, ибо казарма не для нас и фабрика тоже не для нас. Мы привыкли к другому. Мы люди другого мира, других верований и идеалов.

Теперь у меня нет сына: он целиком — ихний; завтра и у вас не будет сына. Верьте. Никакими каменными стенами, никаким изъятием из его жизни красной школы Вам не удастся удержать его около себя. Они возьмут его от Вас и превратят в своего. Это — неминуемо. Это — неотвратимо».

Скользя в крови по цирковой арене,

Один как перст с когортой бой веду;

И только мысль — заветная! — о смене —

Слабеющий поддерживает дух.

Но смены — нет…

И — тщетно ждешь, страдалец!

Сын — не с тобой; враждебно чужд тебе,

Смотри: как все, он опускает палец,

Знак одолевшему тебя: «Добей!»

Добить?.. Отца?!. Отец?.. Пустое слово!..

(Добей его! Добей, товарищ галл!!)

Отец мне тот, кто орлим духом снова

Меня родил: зажег и крылья дал!..

………………………………………….

Когда я вижу зоревые лица

Троцкистской молодежи наших дней —

Железным клювом красная орлица

Терзает клочья печени моей.

«Я это пережил. Я это перестрадал. Переживете и перестрадаете это (остро, нестерпимо!) и Вы с М. З., если сами не уйдете от