Двое могут хранить секрет - Карен М. Макманус

Офицер Родригес робко улыбается.

– Ну, бабушка у вас строгая. Но – да, я только что сделал кофе.

Он поворачивается, и мы идем за ним на кухню с мебелью горчичного цвета и старомодными обоями в цветочек. Офицер Родригес достает из шкафа кружки и роется в ящике в поисках ложек.

Я прислоняюсь к столу.

– Нам интересно… э… как продвигается расследование насчет Брук, – говорю я, ощущая привычную тяжесть в груди. В некоторые дни, как, например, вчера, я бываю настолько занята, что забываю, как с каждым часом остается все меньше и меньше надежды, что Брук вернется домой целая и невредимая. – Есть новости?

– Мне нечего вам сказать, – более деловым тоном отвечает офицер Родригес. – Простите. Я знаю, вам тяжело, вы ведь видели ее как раз перед исчезновением.

Похоже, он говорит искренне. И в момент, когда он наливает дымящийся кофе в кружку со снеговиком и подает мне, он кажется таким приятным и честным, что я начинаю сожалеть, что не захватила с собой квитанцию на ремонт автомобиля.

Разве что я до сих пор мало что о нем знаю. Совсем немного.

– Как ее семья? – спрашивает Эзра, садясь на стул. Перед ним на столе лежит монетка, и он начинает запускать ее, как юлу.

– Ожидаемо. Страшно переживают. Но они одобряют все, что было предпринято, – говорит офицер Родригес. Он идет к холодильнику, открывает его и переставляет что-то внутри. – Вы, ребята, с молоком пьете? Или пополам с молоком и сливками?

– Без разницы, – отвечает Эзра, ловя вращающуюся монетку двумя пальцами.

Я всматриваюсь в примыкающую гостиную, где над камином висит огромная фотография трех маленьких детей.

– Это вы в детстве? – спрашиваю я.

Поскольку своих фотографий у меня очень мало, семейные снимки для меня, как кошачья мята для кота. Я всегда считала, что они могут многое сказать о человеке, которому принадлежат, поэтому, вероятно, Сейди так их ненавидит. Она не любит, чтобы ей заглядывали в душу.

Офицер Родригес все стоит спиной ко мне.

– Что?

– Фотография у вас над камином.

Я ставлю кружку на стол и иду в гостиную, чтобы рассмотреть снимок поближе. Каминная полка заставлена другими фотографиями, но меня притягивает тройная рамка, в которой, похоже, выпускные школьные снимки.

– Не надо… – окликает меня офицер Родригес, и позади меня что-то падает. Оборачиваясь я вижу, что он зацепился за кушетку, а мой взгляд попутно скользит по фотографии Эзры.

Подождите. Нет. Этого не может быть.

Мой взгляд останавливается на фотографии в рамке, где молодой мужчина в рабочем солдатском комбинезоне, прислонившись к вертолету, улыбается в объектив. Все у него – темные волосы и глаза, резкие черты лица, даже кривоватая улыбка – в точности, как у моего брата.

И у меня.

Я резко хватаю рамку, опередив офицера Родригеса. Спотыкаясь, я отступаю, сжимая фотографию обеими руками, а по жилам у меня растекается что-то очень похожее на панику. Кожа горит, перед глазами пелена. Но это лицо все равно ясно стоит перед моим мысленным взором. Это мог быть мой брат, нарядившийся солдатом на Хэллоуин, но это не он.

– Кто это? – спрашиваю я. Язык онемел, как после укола новокаина.

Офицер Родригес багровеет. Судя по его виду, он меньше всего хочет мне отвечать, но в конце концов делает это.

– Мой отец сразу после участия в «Буре в пустыне».

– Ваш отец? – буквально взвизгиваю я.

– Эллери? Какого черта? – озадаченный голос Эзры звучит словно за много миль.

– Черт. – Офицер Родригес обеими руками приглаживает волосы. – Я не… ладно. Я не хотел, чтобы все так получилось. Я собирался поговорить с вашей бабушкой. Только я не знал, что сказать, поэтому постоянно откладывал, и… то есть я до сих пор не знаю. – Я встречаюсь с ним взглядом, и он с трудом сглатывает. – Может быть, это совпадение.

Ноги у меня подкашиваются. Я падаю в кресло, все еще сжимая фотографию.

– Это не совпадение.

В голосе Эзры слышится нетерпение.

– О чем вы говорите?

Офицер Родригес совсем не похож на своего отца. Если бы походил, я, наверное, испытала бы такое же потрясение при нашем знакомстве. Внезапно все встает на свои места – кружка с кофе, которую он уронил у бабули на кухне, нервное заикание и невнятное бормотание всякий раз при виде нас. Сначала я приняла это за профнепригодность, затем за чувство вины. Никогда, ни разу мне не пришло в голову, что Райан Родригес походил на загнанного оленя в свете автомобильных фар, потому что пытался переварить тот факт, что мы, вероятно, родственники.

Вероятно? Я рассматриваю фото, которое держу в руках. Я никогда не была похожа на Сейди, кроме волос и ямочек на щеках. Но эти почти черные, чуть раскосые глаза, острый подбородок, улыбка – я каждый день вижу их в зеркале.

Офицер Родригес складывает перед собой ладони, будто в молитве.

– Может, привести вашу бабушку.

Я отрицательно мотаю головой. Я знаю немного, но одно знаю точно – бабулино присутствие совершенно некстати. Я протягиваю снимок Эзре.

– Тебе нужно взглянуть на это.

Мне кажется, что все семнадцать лет моей жизни в одну секунду проносятся передо мной. Мой мозг работает наизнос, пытаясь найти какое-то объяснение всему происходящему. Например, может, Сейди действительно встретила в ночном клубе кого-то по имени Хорхе или Хосе и искренне верила всему, что когда-либо рассказывала нам о нашем отце. Может, она даже не помнит то, что теперь кажется совершенно очевидным – связь с женатым мужчиной во время приезда в город на похороны отца.

Кроме одного. Я помню выражение ее лица, когда впервые упомянула имя офицера Родригеса – на нем промелькнула какая-то неловкость и испуг. Когда я спросила ее об этом, она придумала историю о том, как он вел себя на похоронах Лейси. Байку, на которой я выстроила целую криминальную теорию, пока двое людей не сказали мне, что этого не было.

Эзра резко втягивает воздух.

– Черт возьми.

Я не могу заставить себя посмотреть ему в лицо, поэтому бросаю взгляд на офицера Родригеса. На щеке у него подергивается мускул.

– Простите, – говорит он. – Мне следовало… Честно говоря, я не знаю, что должен был предпринять. Мы, наверное, могли бы… пройти тест или что-то в этом роде, чтобы убедиться… – Он замолкает. – Думаю, он не знал. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, он обязательно признался бы.

Признался бы. Прошедшее время. Поскольку его отец – и наш, полагаю, – три месяца как мертв.

Это слишком много. Вокруг меня жужжат голоса, наверняка говоря о чем-то важном и значительном, но я не могу разобрать слов. Все сливается в белый шум. Ладони потеют, колени дрожат. Легкие словно съежились и могут удержать всего глоток воздуха. У меня кружится голова, и я боюсь потерять сознание прямо в гостиной Родригесов.