Договор с вампиром - Джинн Калогридис

У меня затряслись колени. Мне показалось, что подо мной проваливается пол. Усилием воли я удержался на ногах, но сохранить твердость голоса не сумел.

– О чем вы говорите? – каким-то испуганным шепотом спросил я.

– Глупо тревожиться из-за каких-то черепов в лесу. Было бы куда разумнее подумать о собственных делах. А теперь иди! Иди и хорошенько подумай о своей ошибке, ибо в следующий раз ты будешь наказан.

На негнущихся ногах я вышел за дверь. Мне показалось, что мир внезапно перевернулся вверх тормашками и вокруг меня, помимо явного зла, кружится вихрь откровенного безумия. Кружится и затягивает меня все глубже и глубже...

Но сейчас меня привело в полнейшее замешательство совсем другое. Повинуясь бессознательному импульсу, я полез в карман жилетки. Там лежало письмо Раду... и еще одно – то самое письмо, которое я написал чете новобрачных, отменяя их приезд в замок. Боже милосердный, неужели память отказывается мне служить? Неужели мне только показалось, что я сжег письмо, написанное под диктовку В.? В таком случае, какое же письмо я отдал хозяину гостиницы в Бистрице? Если эта пара приедет сюда...

Я схожу с ума. Теряю рассудок, как, должно быть, потерял его мой дорогой отец, обнаружив это вопиющее зло, и как потерял его дядя. Мой добрый, щедрый, любящий дядя. О, если бы мне удалось стереть память и остановить беспрерывную работу разума. Мне не отгородиться от его беспощадного вывода: убийства в лесу совершались в течение нескольких десятков лет, и Ласло (при его очевидной виновности) – не единственный убийца. Тогда кто еще? Неужели мой отец? Но ведь он умер еще до появления Джеффриса в замке.

О боги! Получается, что убийца – это В. Не бессмертное чудовище, каким его рисуют крестьянские поверья, но тем не менее чудовище. А я – его невольный пособник, который помог заманить Джеффриса в когти смерти.

Что же теперь делать? Вопреки утверждениям Раду (включая и совершенную нелепость насчет гибели моего брата, поскольку Стефана убил не В., а взбесившаяся собака, чему я был свидетелем), трудно поверить, чтобы В. отважился причинить вред кому-либо из своих близких. Похоже, внимание этого безумца направлено исключительно на заезжих путешественников... и уродливых или ненужных родителям младенцев, которых крестьяне, судя по всему, приносили в жертву (в обмен на собственную безопасность?).

Меня терзает непонятное противоречие: одна моя часть готова встать на защиту дяди, другая – выдать его венским властям как опасного преступника.

Но как же я могу предать моего дорогого благодетеля? Нет, только не это. Я должен попытаться найти ему хорошего врача, специалиста по душевным болезням. Ему требуется помощь. Но я не могу позволить...

Я вынужден оборвать свои записи! Выглянув в окно, я увидел, как мимо дома к замку проехала коляска. На козлах сидел Ласло, а в коляске – чета новобрачных! Ради спасения их жизней я должен немедленно отправиться в замок...

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ

17 апреля, ближе к вечеру

Жужанна спит. Ее кожа приобрела землистый, восковой оттенок, и, если бы не учащенное дыхание, вздымающее грудь, можно было бы сказать, что передо мной – покойница. Я сижу возле ее постели, сражаясь с подступающими слезами. Аркадий не должен видеть меня в таком состоянии. Это лишь добавит ему страданий, когда он примет от меня печальную вахту у постели сестры. Мне хочется, чтобы он поскорее пришел, и в то же время я страшусь, думая, каково ему будет видеть Жужанну при смерти.

Теперь я понимаю, почему Аркадий после смерти отца стал вести дневник. Мне было бы тягостно сидеть рядом с Жужанной и просто ждать неизбежного исхода. Добрая Дуня принесла сюда мой дневник и перо, к которому я привыкла. Записи в какой-то мере притупляют боль и страх.

Как только мой дорогой муж оправится после нового горя (да простит мне Бог, но я не верю в чудесное выздоровление Жужанны), я уговорю его уехать. Пусть я рожу в дилижансе или поезде, главное – наш ребенок появится на свет не в этом проклятом доме, не в этом аду, который сводит с ума его несчастного отца Я внутренне содрогаюсь, когда Аркадий говорит, что дядя его любит. И он еще верит, будто этот монстр способен кого-то любить!

Напрасно муж смеется над крестьянскими легендами. Они абсолютно правдивы. Я поняла это сердцем еще во время поманы, когда губы Влада прикоснулись к моей руке. Жаль, что я слишком долго шла на поводу у разума. Но сейчас я предпочитаю слушать свое сердце.

Все привычные представления здесь оказываются вывернутыми наизнанку. Не знаю, как и чем объяснить жуткую магию этой земли, но одно мне определенно ясно: здесь безраздельно правит Зло. И все равно я буду сражаться с ним во имя высшего Добра, и оружием мне послужит любовь к Аркадию и нашему ребенку.

Они ни за что не станут добычей Влада.

Однако Жужанна для нас потеряна.

Если бы я могла забыть, какими глазами это чудовище смотрело тогда на мой живот...

Не могу больше об этом писать, иначе меня захлестнет волной нестерпимой душевной боли. Попробую успокоиться и последовательно описать все, что произошло за сегодня.

Лауданум не оказал на меня ожидаемого действия. Я все равно проснулась рано утром и попыток уснуть больше не предпринимала. Снова (в который уже раз!) у меня мелькнула слабая надежда, что ужасы минувшей ночи – не более чем бредовый сон. Аркадий продолжал спать. На ночном столике лежал его револьвер – вот и первое подтверждение того, что случившееся несколько часов назад не привиделось мне в кошмарном сне. Я встала, подошла к окну и, отдернув портьеру, увидела другое подтверждение – дыру в оконном стекле, окруженную змеящимися трещинами.

Это – знак. Можно, конечно, вновь начать пытаться убеждать себя в обратном, но я больше не хочу отрицать очевидное.

Глядя на простреленное окно, я вдруг ощутила боль в животе, но не резкую, вызванную родовыми схватками, а какую-то пульсирующую, волнообразную. Я отнесла ее на счет расстроенных нервов и плохого пищеварения и положила на то место руку. Боль быстро отступила. Я задернула портьеру, оделась и вышла, оставив Аркадия досыпать.

Идя к лестнице, я остановилась перед открытой дверью соседней комнаты и заглянула туда. Там стояла колыбель. Несколько дней назад Дуня притащила ее с чердака и чисто отмыла. Крепкая, сделанная из вишневого дерева колыбель понравилась мне своей суровой простотой. Она очень старая: в ней лежали Аркадий, его отец и неизвестно сколько еще младенцев из имеющего многовековую историю рода Цепешей.

Перильца колыбели тускло поблескивали, отполированные множеством материнских рук. Я невольно заплакала, поняв (потом это состояние прошло, и сейчас я готова рожать хоть в чистом поле), что мне уже никуда не уехать и что наше чадо родится здесь.

С каждым днем мне все труднее двигаться. Ребенок опустился еще ниже, и материнским инстинктом я ощущаю скорые роды.