Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

Александр Грицаюк (слева) с другом Николаем Ковачом, Челябинская область, 1954 год

Интервью записано 6 октября 2016 года.

Режиссер Людмила Садовникова.

Оператор Антон Андросов.

Александр Андреевич Грицаюк родился 11 ноября 1929 года в Польше, в селе Золочовка Ровненской области. В 1944 году поступил в медицинское училище в городе Луцке. Был арестован 20 ноября 1946 года по показанию знакомого. Обвинялся в укрывательстве националистического подполья. 17 января 1947 года осужден Военным трибуналом войск МВД Волынской области по статье 54–1а УК УССР. Приговорен к 10 годам ИТЛ. По кассационной жалобе приговор был пересмотрен, и 19 февраля 1947 года определением Военного трибунала войск МВД Волынской области изменен на пять лет ИТЛ. Александр Андреевич был отправлен в Южкузбаслаг[65] на общие работы, затем работал фельдшером в лагерной больнице. Полностью отбыл срок и был освобожден 13 октября 1951 года. Получил поражение в правах, не мог проживать на Украине, а также в российских областных и районных центрах. Был направлен в Челябинскую область. Работал на шахте. В 1953 году попал под амнистию, был восстановлен в правах и смог покинуть место проживания. Переехал в Москву, работал электрослесарем на Казанском вокзале. Полностью реабилитирован 17 июня 1957 года.

«Следователь сказал: “Все равно тебя посадят”»

Я родился в Польше, в селе Золочовка Ровненской области, хотя до 1918 года это была Россия. В 1918 году по договору Троцкого и Ленина эту землю отдали полякам[66]. Ну что ты сделаешь? Это власть. Все конторы, все кругом стало по-польски. Украинские школы закрыли. Я поступил в школу в восемь лет. Мы учились вместе с поляками, изучали латынь, учились читать-писать по-польски. Дома на украинском языке говорили, а в школе — на польском. Поляков мы не любили, лупили их, а они жаловались. Учителя имели право нас бить, у них были такие трости, специально гибкие. У нас учитель был, мазур, очень строгий. Схватит за штаны и даст как следует. Доставалось нам от него, чтобы мы не дрались.

В школу к нам приходил священник. Мы изучали молитвы по-украински — «Верую», «Отче наш» и прочие. А к полякам приходил ксендз. В селе была православная церковь и большой польский костел. С первого класса на большие праздники нас водили в храм. А поляки в костел ходили. И нас туда водили, орган слушать.

У нашей семьи было пять гектаров земли. Мы пахали, сеяли рожь, пшеницу. Я серпом жал с самого детства. Отец часть зерна продавал на рынке, остальное вез на мельницу, молол. У нас мешки стояли — и такая мука, и такая. Все было разложено по полочкам. Корову держали, овец, свиней, гусей. Мы не голодали, но одевались бедно. Я видел, как другие ребята, поляки, в школу приходили. А мы — шваль против них. Были у нас и бедные поляки. Нищих вообще было много. С мешком, с сумой ходили и просили хлеба. Они все новости приносили и пересказывали — вот так и так, скоро будет война. Родители про нее тоже все время толковали.

1939 год, 1 сентября мы как раз в школу пошли. А там нам говорят: война. Какая война? От нас она далеко была. Отцов заставили вырыть траншею возле школы — в случае, если будет бомбежка, детей туда прятать.

Я воочию видел, как русские пришли. Однажды вдруг появились три всадника, на гору поднялись — разведка. Потом прошла одна рота — пехотинцы в обмотках, другая… Много их шло, не знаю сколько. Ну, мы их приветствовали — и все, больше ничего. Россию ждали, потому что поляков не любили. Я — быдло, а он — пан. Ему все было дозволено, а мне ничего. В село прислали красных комиссаров с Донбасса. Они народ созывали на собрания: мы вас освободили! Повсеместно агитировали за колхозы. Отец каждый день на сборы ходил. «Вы будете вместе работать, будете получать “палочки”[67]. Зачем тебе держать лошадь, корову? Ты будешь молоко получать, готовое масло будут тебе давать. Объединяйтесь! Сдавайте всё!» Подпольные коммунисты, которых поляки вылавливали, сразу стали властью, им, как дружинникам, красные повязки сделали — теперь они порядок на селе наводить станут.

Жить стали, конечно, хуже. За Польшей мы как налоги платили? За пять гектаров 50 злотых заплатил на год — и все. Советская власть пришла, и сразу: корова есть — молоко сдай или за землю плати. Корова или свинья есть — мясо сдай.

Налоги, налоги, налоги… Никакой торговли не стало. Один кооператив сделали, а народу-то сколько! Из одежды или обуви ничего нельзя было купить. Богатых поляков, украинцев, евреев начали вывозить в Казахстан. В селе говорили: того забрали ночью, того арестовали, того посадили. С 1939-го по 1941-й очень много арестов было. Почувствовали, что советская власть не туда клонит, и пошли против нее. У нас национальное подполье было еще при поляках. Националисты сначала против них боролись, а теперь против советской власти. И тут уже ждали немцев. Ждали-ждали, и вот 1941 год, война. На второй или на третий день немцы были уже в райцентре. И мы туда побежали — я, мой брат, нас целая орава. Посмотрели — и правда немцы! Пехота на велосипедах, артиллерия, танки. Идут на Ровно, от райцентра примерно 80 км. Вот за эти пару дней, как немцы пришли, националисты взяли власть в свои руки. Согнали народ, немец приехал красивый такой, высокий, в шинели. Соседа, что через два дома жил, выбрали старостой. Набрали полицию из местного населения.

Для евреев сделали гетто, их оттуда никуда не выпускали. Вышел приказ: спрятал еврея — расстрел. Бывало, бежали из гетто. Ну сколько можно скрываться — день, два, а есть же охота, вот они и приходили по ночам. Постучат в окно: «Дай кусочек хлеба». Боялись им хлеб давать. Поймают его: «Кто тебя кормил?» — «В этом доме кормили…» Ну и все, тебя забирают. Украинцы сочувствовали, но ничего не могли сделать, потому что приказ очень жестокий. Поэтому мало кто прятал. Разве что ребенка могли спасти. А потом в один день собрали всех евреев в центре Луцка и расстреляли. Они сами копали ров. Раздевали догола всех — малых и больших. Участники этого дела рассказывали, местные.