Дикая история дикого барина - Джон Шемякин

«Я обещал (Карамзину) два года ничего не писать против правительства, и не писал. «Кинжал» не против правительства писан, и хоть стихи не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно», – пишет Пушкин в письме к Жуковскому. Просто Жуковский поинтересовался у Александра Сергеевича (который уж и не мальчик совсем – 26 годиков), с какого такого Александр Сергеевич эдакое вот стихотворение послал не виноватому ни в чём Карамзину, прекрасно зная, что вся его корреспонденция прочитывается внимательными глазами политического сыска?

Отвечая в письме Жуковскому, что «Кинжал» – он не про то, как хорошо и здорово убивать всяческих тиранов ножами, Пушкин прекрасно знал, что и это письмо будет внимательно прочитано политическим сыском империи.

Писал-то из ссылки в Михайловском. Про то, что стихотворение, в котором человек, зарезавший по политическим мотивам другого человека, – это «юный праведник», оно совершенно безгрешно. Как и юный праведник, зарезавший неправедника на глазах дочери неправедника в неправедном доме за неправедные мысли. Безгрешно, праведно, и всё. Какие могут быть вопросы?

Так вот ловко Александр Сергеевич водил за нос силы правопорядка империи. Годами.

И полемизировал годами с Карамзиным, с которым был в некоторой ссоре по поводу того, что Карамзин назвал Пушкина клеветником, а Пушкин предположил, что Карамзин выступает за рабство.

Потом полемика закончилась. Александр Сергеевич был человеком лёгкого нрава и посвятил Карамзину своего «Бориса Годунова», отосланного на чтение и получение замечаний Николаю I.

Естественно, что имя юродивого (Николка) было выбрано Пушкиным совершенно случайно («Николку дети обижают»). По лёгкости нрава, поэтическому простодушию и отсутствию мстительности.

Отправляя на «утверждение» императору «Бориса Годунова», Пушкин имя юродивого не меняет. Юродивого он любит, считает своим альтер эго.

А имя юродивого Николка, после доверительной беседы с императором Николаем, которого добрые приятели Александра Сергеевича хотели непременно убить, Пушкин просто оставил. Хотя совершенно спокойно мог дать юродивому своему альтер эго другое имя. Тимошка, например. Но оставил Николку.

Юродивый – альтер эго Александра Сергеевича и тёзка императора, единственный вразумительный голос народа в трагедии, ведущий с Борисом Годуновым диалог, вошёл в нашу литературу с ножиком, которым зарезали царевича Дмитрия.

Николай Павлович «был очарован слогом» трагедии. Но, по размышлении, он (через доверенных лиц из Третьего отделения) решил всё же изъять всю сцену с блаженным Николкой, царём Иродом, мальчишками, зарезанным царевичем, копеечкой, обидой и Богородицей.

Наверное, смутился из-за того, что юродивый Николка, которого Пушкин считал своим альтер эго и святым, такой мстительный и просит кого-то зарезать, пусть и в обличительном экстазе. Сам-то Николай начал царствовать, казнив всего пятерых, от сочувствия к планам которых Пушкин так удачно открестился, хоть те и были ему не совсем чужие люди.

Ругать Пушкина в комментариях не надо. Надо просто понять, что именно после таких писем и посвящений Карамзин пригрозил, что в случае отмены в России цензуры уедет вместе с семьёй в Стамбул к туркам навсегда.

Когда Александр Сергеевич отделывал свой «Кинжал», один из сыновей зарезанного воспетым Зандом литератора Коцебу – Отто Евстафьевич Коцебу, открывший для России и мира 399 островов в Тихом океане, – готовился к своему третьему и последнему путешествию: Кронштадт – Рио – мыс Горн – Петропавловск – Сан-Франциско – Манила – Ява – мыс Доброй Надежды – Санкт-Петербург.

У царя Крита Миноса, как мы прекрасно знаем, был сын Минотавр.

Понятно, что сын был Миносу не такой уж и родной, но папа к сыночку относился хорошо.

Сынок рос со странностями, с ограниченными возможностями. Многие из нас понимают строительство мастером Дедалом (а Дедал был, несомненно, педагогом-новатором в работе с детьми, у которых папа – бог, а голова размером с книжный шкаф) Лабиринта как какую-то тюрьму. Такие тюрьмы не бывают. Лабиринт – результат применения архитектурно-механической педагогики. Засовываете в Лабиринт ребёнка, ставите его в положение принятия самостоятельных логических и интуитивных решений, бросаете в коридоры индукций и дедукций, ведущих от простого к сложному. Для того, чтобы у Минотавра душа не очерствела в сети переходов, подбрасываете ему людей. У ребёнка должен быть круг общения. И наконец засылаете в подземелье опасность – убийцу Тезея.

Только при наличии бегущей по следу красивой опасности у образованного, логичного, просчитывающего каждый шаг Минотавра в глазах вспыхивает ум – порождение жизненного опыта.

Сие надо воспринимать как аллегорию.

Гавриил Романович Державин очень любил государственную службу.

Администратором он был весьма посредственным, но отважным. Думаю, что под влиянием жены (португальской подданной) Гавриил Романович мог забывать некоторую свою застенчивость и начать метать перуны в разрешённые цели.

И вот дослужился наш пиит до поста министра юстиции Российской империи. Государственный муж, способный мановением длани разогнать тучи злонравия и беззакония над страдающим отечеством, казённая квартира, дрова, мундир с золотым шитьём, министерское жалованье… Одних помощников со столоначальниками батальон засел по кабинетикам, ловя немолодое министерское дыхание.

Юстиция для России в то время была, конечно, инновацией. Что с ней делать, никто решительно не понимал, куда её применить, в какую часть присобачить? Соображения имелись самые причудливые.

А на престоле сидел сущий ангел, кротостью своей смиряющий непокорные сердца.

Встречи ангела и пиита по делам юстиции были похожи на свидание Штирлица с его привезённой из СССР женой. Глаза в глаза, скорбь оттого, что нельзя заключить друг друга в объятия, молчание и полное непонимание окружающими: а что это тут, собственно, происходит? Что за визуальное соитие? Что за романтика такая?!

Для отвода корыстных глаз придворных приходилось всё ж иногда беседовать. Про заграничные порядки, про то, как бы всё нам так устроить, изловчиться эдак, чтобы вокруг была благодать божия. В этом деле обоим равных не было: помечтать на кушетке о вольности, дарованной трудолюбивым и трезвым хлебопашцам, кои, сметая красивые полновесные снопы пшеницы, приличными песнями на слова министра юстиции Державина славили бы наступивший златой век изобильного счастья и ликвидации произвола.

Всё было бы совсем хорошо: кушетка, седой поэт, красивый монарх, проекты, из-за портьер выглядывают вольнолюбивые товарищи государя, всем видом выражая сочувствие изнурительной государственной работе. Но у русского народа есть скверная привычка жаловаться. И не так чтобы по столу кулаком, сметая миски в трактире, а, к сожалению, в письменном виде. И эти жалобы надо было в министерстве учитывать, делать из них конспекты, присваивать входящие номера, давать ход.