Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

Ежедневно проходя мимо кухни, мы видим работающих там поляков, но из-за Ильзы – и из-за того, что случилось с теми польками, нашими предшественницами, – никто из них не рискует вступать с нами в контакт. Однако мужчина у колонки стоит настолько близко, что нам удается перекинуться с ним несколькими словами.

– Как вас зовут? – интересуется он.

– Рена, моя сестра Данка и наша подруга Дина. Мы все втрое из Тылича.

– Я катался там на лыжах. Прекрасные места. Я Тадзио.

Я мечтаю, чтобы Ильза отошла подальше и мы с Тадзио могли бы поболтать, но первые несколько дней ее бдительность не ослабевает – наверное, у нас испытательный срок. Пока Ильза следит за тем, как мы работаем с бельем, время еле тянется. Мы тайком шлем Тадзио улыбки. По-моему, он смущен.

В пальцах такое ощущение, что ручки корзин вот-вот из них выскользнут и все чистое белье упадет в дорожную грязь, поэтому я сжимаю ручки изо все сил. Плечи ноют. Ильза идет где-то далеко позади.

– Гляньте-ка на свою капо, – говорит Тадзио, когда мы ставим корзины. Мы смотрим на дорогу и видим, как она идет к нам на своих невероятно кривых ножках – словно между коленями у нее огромный мяч, – а над этими фигурными нижними конечностями сверкают на солнце рыжие волосы. Переваливаясь, она ковыляет к нам.

– А между этими скобками расположена сама невинность! – острит Тадзио.

Звук, похожий на бульканье воды, нарастает в нас и негромко вырывается из грудной клетки. Я не сразу понимаю, что с нами происходит. Но ведь я слышу его, я его чувствую, хоть и узнаю далеко не в ту же секунду… Это смех!

Мы смеемся в Аушвице! Пусть и тихонько.

Сотрясения в моей грудной клетке вызваны не ужасом или горем, а весельем. Ильза приближается, мы изо всех сил стараемся унять эти странные звуки, и от этого по нашим щекам бегут брызнувшие слезы. Чем она ближе, тем забавнее на нее смотреть. Мы прячем лица, но стоит взглянуть друг на дружку, как мы тут же начинаем хихикать. Ужасно трудно сохранять строгость и серьезность, когда в голове у тебя лишь скобкообразные ноги Ильзы и мысли о ее якобы «невинности». При каждом взгляде на капо нас начинает сотрясать беззвучный смех – и так весь остаток дня. Данкино посветлевшее лицо дарит мне – пусть и ненадолго – чувство облегчения. Мы не смеялись уже не помню сколько времени.

Этот смех, который сейчас нам так чужд, – не меньшая ценность, чем хлеб: на сердце уже не так тяжело, мы даже заново учимся незаметно улыбаться друг другу.

Через две недели Ильза перестает нас сопровождать. Думаю, ее либо помиловали и отпустили, либо перевели в другое место где-то в лагере. Я остаюсь главной ответственной за сушку белья, и над нами – впервые за все это время – нет надзирателя. Когда мы теперь несем белье на trockenplatz, я останавливаюсь передохнуть, пока Данка с Диной меняются местами. Но сама остаюсь посередине.

Мы отправляемся развешивать белье в любую погоду. Бруно считает, что свежий воздух белью необходим, поэтому мы порой стоим под дождем или снегом и наблюдаем, как белье промокает до ниточки вместе с нами. Только если видно, что дождь или снег будут идти весь день, мы остаемся в помещении для стирки, а на сушку отправимся завтра; если же дождь моросит время от времени, мы развешиваем белье в надежде, что солнце в конце концов появится. После возни на холоде с мокрым бельем мы почти не чувствуем рук. Чтобы согреть пальцы, засовываем их в рот, а потом продолжаем работу. Порой наши пальцы не могут сладить с пружинными прищепками, и тогда мы вынуждены выбирать только те, что с простым зажимом. По иронии судьбы после всего, через что нам пришлось пройти, чтобы попасть на работу под крышей, мы все равно вынуждены проводить дни под открытым небом, а зима тем временем все ближе и ближе.

Я боюсь, что наши робы из мешковины даже близко не годятся для того, чтобы согреть при зимних температурах, которые нас ждут. По trockenplatz свищет ветер. Когда стоишь на месте, это куда холоднее, чем когда вкалываешь в поте лица. Да и рукавиц у нас тоже нет. Сами мысли о рукавицах – это уже странно! Прошлой зимой в Биркенау мне даже на секунду не приходило в голову подумать о рукавицах или о теплой одежде. Не верится, что мы выжили.

Однажды вечером, когда мы возвращаемся с trockenplatz, окошко в эсэсовской кухне открывается, и там появляется приветливое лицо:

– Вы откуда?

Мы замедляем ход.

– Из Тылича, из Польши, – отвечаю я полушепотом.

– Все трое? – Он, кажется, обрадовался, что мы из Польши.

– Да. Мы польские еврейки.

Хочется повернуться и посмотреть, с кем я говорю, но нельзя. Мои глаза скошены вбок, подбородок остается на месте.

– Я актер из Варшавы, меня зовут Стас. Остановитесь завтра на этом же месте, я брошу вам колбасы. – Он уже начинает отходить от окна, когда я успеваю мельком заметить его лицо.

Он не слишком молод (по крайней мере, для Аушвица), ему где-то за сорок. Мы продолжаем свой путь как ни в чем не бывало. На следующий день останавливаемся у кухни, и окошко тут же приоткрывается. Данка с Диной меняются местами, а я тем временем сдвигаю белье в корзине, чтобы сделать в середине дырку. Передача приземляется прямо в белье, и я быстро прикрываю ее сверху. С колотящимися сердцами мы поднимаем корзины и продолжаем свой путь. В штабе Данка с Диной принимаются за выгрузку белья, а я бегу спрятать передачу под матрас, молясь, чтобы никто меня не застукал. Мы ждем темноты, а потом, когда все уже спят, делим колбасу от Стаса на три части и жадно ее едим.

* * *

В поле неподалеку от макаронной фабрики работает мужская бригада, и я подмечаю, что один из мужчин проявляет ко мне интерес. Он довольно симпатичный. Мы тайком поглядываем друг на друга. Данка с Диной пошли отнести в прачечную сухое белье и взять новую порцию мокрого, а я стою на страже нижнего белья эсэсовцев.

– Ты откуда? – спрашивает мужчина, улучив момент, когда его капо куда-то отлучился.

– Из Тылича. – Я вешаю пару эсэсовских кальсон.

– Я из Варшавы. – Он продолжает работать. Я тоже. – Тебе сколько лет?

Мне приходится немного подумать. Неужели прошло уже два дня рождения, пока я в лагере? Я их совсем не заметила.

– 23. – Продолжить беседу мы не решаемся.

На следующий день я кивком указываю на него Данке с Диной. Данка разглядывает его с легкой улыбкой. Мы занимаемся бельем, стараясь своим видом не выдать, что нам не терпится начать разговор – если, конечно, обрывки фраз через поле можно назвать разговором.

– Я Марек, – слышу я его голос, стоя между штанинами эсэсовских кальсон.

– Рена, – отвечаю я, деловито разглаживая складки на висящих майках.

Данка делает шаг от веревки.

– Данка. Ренина сестра.

– Дина. – Дина с Данкой что-то вывешивают в четыре руки. Легкий ветерок подхватывает белье и полощет его на воздухе. Знакомство состоялось, имена названы. Именно такие моменты помогают нам чувствовать себя живыми. Еще одно существо на свете знает теперь, что мы здесь; от любого общения за пределами нашей тесной тюрьмы на душе становится легче. Развевающееся белье нежно похлопывает меня по лицу.