Жнец и его тень - J. R. Crow

по моему слову откроется. Это я к тому говорю, чтобы вместо того, чтобы побег, как многие до тебя, измышлять, постарайся хорошенько, вот, на животинке поупражняйся — и расскажи мне, как жизнь умершему возвратить.

Почувствовал Кощей, как гнев в груди закипает:

— Ты, видать, совсем разум растерял! Скольких ты убил ради мечты несбыточной? Ужель есть такая душа, что столько жертв для себя одной требует?

— Тебе не понять! — Старохронский князь взвизгнул, как кошка, камнем подбитая. Подбежал, руками кровавыми в ворот вцепился. — Ради него я не десяток бесполезных колдунов — весь мир в огне готов утопить! Он, он один знал все мои помыслы, все мои чаяния. Мой бедный наставник, забыв себя, делал этот город великим, в то время как другие думали лишь о толщине своих кошельков! Им было наплевать на меня, на своего князя! Он видел их насквозь, о мой возлюбленный наставник... Когда этот вероломный предатель вернётся в тварный мир, я заставлю его почувствовать всю мою боль, что он посмел умереть и оставить меня одного!

Кощей буйство переждал терпеливо, посмотрел из-под опущенных век, как на хворого:

— Тебе бы, княже, рассудок свой подлечить, одержимость обуздать, а не за волшбой несуществующей гоняться.

Вздрогнул он как от удара, отшатнулся. Пальцем строго погрозил:

— Я понял. Хочешь ты, чтобы я в порыве гнева лёгкой смерти тебя удостоил! Не поведусь я на такое. Помни, сутки!

И вылетел за порог, дверь заговорённую за собой захлопнув.

Остался Кощей наедине с псиной смердящей. Глаза прикрыл, себя найти в пустоте пытаясь. Казалось ему до сих пор, что все грани страха изведал — уж и Калинов мост ему вдалеке мерещился, и безумие он людское врачевал, но с таким бессилием, как сейчас, пожалуй, впервые столкнулся. Нет, как оказалось, пределов тьме в людских сердцах!

Постоял так, пока драгоценные мгновения, как песок сквозь пальцы, утекали. Но страх — помощник ненадёжный. Собрал волхв волю в кулак, вдоль окон в обход двинулся, бреши в защите высматривая. Злое восхищение ощутил — на славу постарался Старохронский князь! Такие чары ломать — что лёд суповой ложкой колоть, как раз до весны управишься. Да вот не было у Кощея столько времени.

В палате той не присесть даже особо — лишь трон княжеский посредине торчит. Опустился Кощей на него, усмехнулся горько — будто владыка опальный среди мертвецов. Как водится в самый тяжёлый час, попытался душу молитвой успокоить. Матушка Мара, которой поклялся он служить верой и правдой, сызмальства его выбрала, от беды охраняла. Вспомнилось, как проводник дожидающийся, как из порченного лихорадкой тела вся жизнь вытечет, вдруг в бересту уставился, глазам не веря, да и сгинул, не попрощавшись. Как голос зазвучал ласковый:

— Взглянув в грядущее, реку ныне свою волю: не сегодня наступит твой смертный час, сынок.

Открывая богине свои помыслы, просил Кощей не чуда для князя помешанного, не осмелился бы столь малодушно законы мироздания попирать, — лишь сил, чтоб испытание выдержать. Бывает, позовешь её сердцем — и будто рука материнская плеча коснётся, все скорби заберёт.

А тут — тишина. Как если бы даже молитву не пропускали чары охранные. Страх липкий, уродливый из глубин поднялся, заполнил душу, тело сковал, мешая даже пальцем пошевелить. От вони дышать тяжело — грудь еле вздымается. Остаётся только смотреть, как ясное солнышко за край мира закатывается.

Пока светло было — терпел. А как тьма опустилась, совсем невмоготу стало. Не лукавил Кощей, когда говорил, что нет таких чар, что мёртвое вновь живым делают. Зато другие были, злая насмешка над жизнью и смертью, что не зря прозваны «запретными». Сама матушка его научила, но строго-настрого наказала не чаровать, если только самое бытие на грани раскола не окажется.

Но... а когда, коли не сейчас? Именно, что бытие рушится. Неужто для того его, почитай, с той стороны Мара вытащила, чтобы он тут сгинул, как собака, да рядом с собакой дворовой и упал? Завтра князь его лютой смерти предаст, и не останется в мире никого, кто бы славил божье имя столь же рьяно... а сколько людей, от которых другие лекари оказались, без исцеления останутся... А сколько свитков недописанными в лесной избушке веками будут пылиться... Нет, нельзя волхву сейчас умирать!

Поднялся Кощей с трона, сама наполовину мертвецом себя чувствуя. Простёр руку над дворнягою, произнёс слова проклятые.

По воле его плоть гниющая костяными пластинами затянулась, лапы как в судороге дёрнулись, глаза голубым огнём засветились. Поднялась псина, ни живая, ни мёртвая, хвостом завиляла, добродушно.

Присел волхв перед ней, по морде жутковатой погладил:

— Ты уж прости, дружок, что нарушил твой покой.

Собака его в щёку лизнуть попыталась.

Кощей выдержал, не уклонился.

Князь, как и обещал, ни свет ни заря притащился. Посмотрел на Кощея, что на троне устало развалился, на руку его, что за ороговевшими ушами псины почёсывала, и аж подпрыгнул от восторга:

— Так что ж ты мне заливал, будто желание моё невыполнимо? Да складно так, я аж почти поверил! А ведь я многим языки развязывал, многие признавались, что есть такие чары, да всё «запретные, запретные!» Так и не открыли их мне, видать, правда не знали. Надо было сразу волхву хвост прищемить, а не время тратить! Идём же скорее к кургану, каждый миг промедления мне тяжек!

— А знаешь ли ты, — ответил ему Кощей с горечью, — какую муку принесёт человеку моя волшба? Будет он томиться от жажды, но не сможет её утолить, будет изнывать от голода, но не сумеет насытиться. Такой судьбы ты желаешь своему наставнику, княже?

— То мелочь, — отмахнулся князь, — ходить сможет, говорить со мной, врагов на кострах сжигать — и довольно. Что до боли... так нечего было умирать!

Солнце взошедшее духу придало. Показал он силу свою, чары сотворив, смерть себе достойную выторговал. Теперь не подведёт Кощей матушку, заветов божьих не нарушит...

— Видать, скверный был человек, коли такого лиходея, как ты воспитал. Да только и он подобной участи не заслуживает. Хочешь убить — убивай. Ничего ты от меня не получишь.

Князь гневом захлебнулся, аж слова вымолвить не смог от подобной самонадеянности.

Кощей в последний раз погладил пса, и тот рассыпался под его ладонью мелким прахом...