Цепь Грифона - Сергей Максимов

– А вы думаете, почему мы тут все, как дачники, полуголые разгуливаем? – оправдывался капитан второго ранга Серов, прощаясь со своим бывшим подопечным. – Армию ещё как-то обмундировывают, а флот старыми запасами живёт. Вот и маяк вторую неделю как не горит, – не к месту добавил он. – Керосина, извольте видеть, нет.

– Позвольте вас спросить. Вы при нашей первой встрече упомянули некоего депутата Думы. Это на самом деле так?

– Точно так. Самый настоящий депутат, с большевистского берега на лодке перебрался.

– А фамилия его часом не Шульгин?

– Прав ваш сослуживец. Два контрразведчика, а общего языка не нашли. Шульгин Василий Витальевич, – подтвердил Серов. – Я вам больше того скажу. Он снова здесь был. Два дня назад. Могу сказать только, что он вновь отправился в море. Он в некотором роде наш с вами коллега.

А вот это Суровцев знал как никто другой.

Вечером того же дня Сергей Георгиевич с Новотроицыным находились в кают-компании миноносца «Капитан Сакен», мчащегося на всех парах по вызову командующего флотом в Севастополь. По застеленному дорогим ковром полу во все стороны катались арбузы, которые никак не удерживались в углу, где их пытались складывать. Немигающий маяк острова Тендра давно скрылся за горизонтом.

В форме матроса Суровцев чувствовал себя довольно комфортно. Форменку и тельняшку носить было ему не в новинку. Правда, расклешённые брюки сейчас пришлось носить в напуск, поверх сапог. Вымывшись под душем, побрившись, он чувствовал себя бодро, если сравнивать с тем состоянием, в котором он пребывал после шлюпочного перехода по морю. Он отказался от коньяка, который бутылками, почти не пьянея, поглощал Новотроицын.

– Скажи по совести, Мирк. Почему красные нас бьют? – спросил его бывший однокурсник.

– Одну причину могу назвать точно.

– Скажи, будь любезен.

– Нижние чины в Красной армии другие. У наc солдат какой-то забитый, если сравнивать. А он всегда был умнее, чем нам объясняли и чем мы сами о нём думали. Самые успешные красные командиры из солдат. Как правило, бывшие унтер-офицеры. Все друг у друга учатся. Кто просто читать-писать. А кто и военному делу. Сдаётся мне, и бывшие офицеры в Красной армии другие. Другое дело, что и там бывшие офицеры и рядовые вряд ли что получат из того, за что они воюют. Но вот осмысленности в своих действиях там куда больше, чем было, например, в армиях Колчака. Имею точные сведения, что именно бывшие колчаковцы хорошо показывают себя на стороне красных.

– А чего не остался у Будённого?

– С тобой воевать не хотел, – улыбнулся Суровцев.

– Была у меня сегодня утром, признаюсь, мысль – сказать, что я тебя не знаю и первый раз вижу, – вдруг заявил Новотроицын. – Причины, как ты понимаешь, у меня были…

– Изменились вы, Николай Павлович. Надо сказать, изменились…

– Да пора бы, – наливая в водочную рюмку коньяк, согласился Новотроицын. – И кажется мне, что никому мы не нужны ни в России, ни здесь, в Крыму!

– Это из чего ты заключил, интересно знать?

– Из общей обстановки, – ответил Новотроицын и опрокинул в себя очередную порцию коньяка.

Он встал. Подошёл к портрету старинной работы на стене кают-компании. Некоторое время изучал портрет и надпись под ним. Прочёл вслух:

– Капитан второго ранга Христиан Иванович Остен-Сакен. Фон и дер, – ехидно прокомментировал он титул героя русско-турецкой войны. – Выполняя поручение главнокомандующего русской армии его сиятельства графа Александра Васильевича Суворова, – продолжал он читать вслух, – мая двадцатого дня 1788 года был настигнут неприятельскими судами турецкого флота в устье реки Буг. Взорвал вверенную ему дуббельт-шлюпку вместе с собой и экипажем, чем нанёс немалый урон многочисленному противнику. Вместе с командой предпочёл пленению героическую гибель во славу отечества. Часом, не родственник тебе? – без всякого перехода спросил он. – Я слышал эстляндские немцы все друг другу родня…

– В национальном вопросе ты, как вижу, себе не изменяешь.

– Изменяю. Немцы, которые до сих пор в русской армии задержались, мне очень даже теперь нравятся. Взять хотя бы тебя! Но в целом историческая роль у вас, я бы сказал, подлая…

Новотроицын секунду помолчал и вдруг огорошил примером из истории новейшего времени:

– Я на этом миноносце свою задницу из Новороссийска спасал. На палубе, конечно… Под ветром ледяным и солёными брызгами. Брр! А здесь, – обвёл он рукой помещение, – Деникин со своим штабом находился. И другие влиятельные зады вооружённых сил Юга России. Скоро из Крыма тоже все драпанут куда подальше. На судах эскадры славного Черноморского флота. У тебя какие виды на дальнейшую судьбу? Ты, поди, ещё и разведку везёшь?

– Не без того, – неопределённо ответил Суровцев.

– Ну-ну, – ухмыльнулся Новотроицын. – Никто у тебя об этом в Севастополе и не спросит. Помянешь мои слова.

– Что, всё так плохо в Крыму? – в свой черёд спросил Сергей Георгиевич.

– Мы давно уже не армия, Серёжа. Мы толпа очарованных странников. Лучшие люди нашего движения лежат в могилах. А то и без погребения от Екатеринодара до самого Орла все горы и степи устелили. Кто ещё способен воевать – отстраняются от службы и от дела.

– Ты, часом, не о себе?

– И о себе, грешном, тоже. Я как начал воевать в нашем славном Марковском полку командиром роты, так и воевал полтора года. Корнилов в звании хотел восстановить. Не успел. Марков уже и приказ подписал. Тоже погиб. Деникин опять посчитал недостойным… Марковский полк уже Марковской дивизией стал, а я всё поручиком и ротным командиром воюю-навоевываю. Спасибо генералу Слащову Якову Александровичу. Рапорт на его имя подал и в его втором корпусе оказался. Опять получил роту под своё начало. Только под командой Слащова, с четвёртого подхода, я и стал штабс-капитаном. В этом году командовал уже полком. Слащова Врангель – в отставку! Смотрю, и меня стали выпирать. Числюсь отбывшим в отпуск по состоянию здоровья. Правда, с сохранением жалованья. Я вот тебя в Ставку препровожу, а сам в Ливадию. К Слащову.

Новотроицын налил в рюмку коньяк. Посмотрел на просвет тёмную бутылку.

– Давай за помин души наших начальников, друзей и однополчан выпьем, – предложил он.

– Да и правда, давай, – вдруг неожиданно даже для себя самого согласился Суровцев.

Переступая раскатившиеся по ковру арбузы, Новотроицын сходил за рюмкой к буфету. Вернулся. Вылил остатки коньяка в чистую рюмку. Встал напротив Сергея Георгиевича. На свой манер, переиначивая слова молитвы, заговорил:

– Упокой, Господи, души рабов Твоих Алексеева Михаила, Корнилова Лавра, Маркова Сергея, Тимановского Николая, Неженцева Митрофана и других православных белых воинов, положивших жизни своя за веру без царя и без отечества. И сотвори им вечную память. Если заслужили, конечно…

Суровцев невольно скривился от слов «за веру без царя и без отечества». Бывший однокашник и сослуживец и здесь остался верен себе. Выпили. Новотроицын достал из буфета ещё одну непочатую бутылку. Поднял с пола средних размеров арбуз и двинулся к двери. Обернулся. Если не знать, что бутылка у него в руках была третья, к которой он прикасается за день, то по внешнему виду его никак нельзя было принять за пьяного.