О чем молчат мужчины... когда ты рядом - Армандо Прието Перес

– Ты словно с картины эпохи Возрождения, – говорю я ей, и снова в моем сознании мелькает какой-то смутный образ, но она перебивает меня раньше, чем мне удается уловить его.

Я умолкаю. Она не торопит меня, продолжая стоять передо мной, слегка склонив голову набок и как бы слушая меня всем телом, с этой своей особенной грацией.

– Мне было шестнадцать, ей двадцать два, и она была замужем, – продолжаю я.

И я снова на Кубе, снова лето, солнце и запах пыли.

Я таскал ей насекомых, которых с мальчишеских лет любил ловить в полях и лесах, надеясь открыть какой-нибудь новый вид. Благодаря тому, что я надоедал всем своими находками, а некоторые из них были действительно интересными, меня начали удостаивать вниманием даже профессора Академии наук. Но моя энтомологическая страсть вскоре поутихла, и мотив, двигавший меня на поиски, переменился.

Теперь меня подхлестывал смех Чечилии, когда я приносил ей очередную букашку, или ее притворный испуг, с каким она обращалась в бегство, дрожь возбуждения в моих мышцах, когда я устремлялся за ней в погоню, все дальше и дальше от дома, вдоль берега реки, в тень зарослей, где мы занимались с ней любовью тысячу раз на дню.

– Чечилия сделала из меня мужчину, – говорю я, с усилием возвращаясь из тех далеких и сладких летних дней. – Я хотел бы любить ее вечно, я хотел убежать куда-нибудь вместе с ней. Но я этого не сделал.

– Почему? – спрашивает с удивлением Ева, слегка взволнованная изменением моего настроения.

И тут точно плотину прорвало: точно я должен выговориться или сейчас, или никогда.

– Она забеременела, когда ее муж был далеко на заработках, а скрыть это было уже невозможно. Мы должны были найти выход из положения. И Чечилия нашла его.

– Она вернулась к мужу?

– Да, она вернулась к нему, – подтверждаю я. – Через полтора месяца она, обманув его в сроках, призналась, что беременна. А потом сделала аборт.

– Не может быть!

– Тем не менее это так. А что ей оставалось делать? – взрываюсь я.

Легко ей говорить «не может быть» таким голоском.

– Жизнь женщины в других краях намного труднее, чем твоя, моя дорогая.

Она дернулась, словно я дал ей пощечину.

– Прости, – бормочет она. – А ты? Что сделал ты?

– Я? Ничего, – отвечаю я с горечью.

Я сейчас переживаю ту же боль, то же смятение и бессилие, как тогда.

– Я оставил ее один на один с ее проблемами и ушел. Сбежал. – Я сжимаю кулаки. – И это самое горькое воспоминание в моей жизни. Единственное. С тех пор я больше не сбегал ни от одной.

– А может быть, с тех пор у тебя не было другой женщины, от которой ты был бы вынужден сбежать?

Я с изумлением смотрю на нее. Я предполагал в ней сочувствие. Отчего такая жестокость?

Я отворачиваюсь, не отвечая.

– Ты до сих пор ее любишь? – спрашивает Ева.

Резонный вопрос. Но такого же ответа не существует.

– Не в этом дело. А в том, что все кончается. И ничего не имеет никакого значения.

– Чечилия сделала из меня мужчину, – говорю я, с усилием возвращаясь из тех далеких и сладких летних дней. – Я хотел бы любить ее вечно, я хотел убежать куда-нибудь вместе с ней. Но я этого не сделал.

До сих пор я никому не рассказывал это, и меня поражает, насколько глупо может прозвучать то, что доставляло столько мук. Ева протягивает ко мне руку, верно, с тем, чтобы погладить меня. Но я почти со злостью отвожу ее. Теперь я не нуждаюсь в ее сострадании. Как бы то ни было, она не может понять меня. Как странно, совсем недавно мы были такими близкими, а сейчас я чувствую, как она далека от меня, словно я захлопнул перед ней дверь.

Я снова отворачиваю лицо, и в поле моего зрения попадает цветочный горшок, который она поставила рядом с каштаном. Из него торчит какое-то растение высотой сантиметров сорок, с темно-зелеными листьями и маленькими бутонами.

– Похоже на розу, – замечаю я.

– Браво. Это и есть вьющаяся роза. – Она наклоняется и дотрагивается пальцем до одного из бутонов. – Вид New Dawn. – Она переводит взгляд на меня, такая естественная в своей обнаженности среди растений нашего сада. Ева в эдемском саду.

– Начало новой эры, – говорю я и поднимаю с земли нашу одежду. Протягиваю ей ее вещички.

– Если мы побудем здесь еще немного, уверен, скоро на стройке будет полно рабочих, – пытаюсь я шуткой развеять нахлынувшую на меня тоску.

Она протягивает руку за своими вещами и с едва заметной улыбкой произносит:

– Может быть, поэтому в Милане строительные работы никогда не кончаются. Слишком многое отвлекает.

– Сегодня Альберто попросил меня выйти за него замуж.

Я оцениваю и ее попытку разрядить атмосферу. Нагибаюсь за мобильником, который выпал из кармана, когда я снимал брюки. Ева уже одета. Я притягиваю ее к себе и обнимаю, чтобы дать ей почувствовать, насколько ценю ее тактичность.

И в этот момент приходит эсэмэска. От Мануэлы.

«Жду тебя в девять сегодня вечером в парке у Порта Венециа, это важно», – читаю я, и в тот же момент Ева, уткнувшись лицом мне в грудь, шепчет:

– Сегодня Альберто попросил меня выйти за него замуж.

Вечерние сумерки расползаются по парку, когда я вхожу в него через ворота с улицы Палестро. Я проводил Еву домой, почти не открывая рта по дороге после всех моих откровений, которые, впрочем, для меня потеряли всякий смысл, едва я узнал, что Альберто меня опередил. Ева тоже молчала, оставив меня в неведении, как намерена поступить. Может быть, она ждала моей реакции. Но что я должен был ей сказать? Она вольна поступать, как ей хочется: выходить или не выходить замуж. Для меня это ничего не меняло бы.

Но я прекрасно понимал, что лукавлю: еще как меняло бы. Я почувствовал выброс самой настоящей ненависти к Альберто, когда в пятницу он сообщил мне о своем решении. С чего бы это? Это была бы не первая чужая жена, с которой я бы спал. Если всех это устраивает, почему тот факт, что она собирается выйти замуж за другого, должен беспокоить меня?

Не знаю почему, но меня это здорово напрягло. И всю вторую половину дня мне так и не удалось настроиться на работу, несмотря на такое обещающее начало в Брере. Я сидел перед старинным обломком красного дерева, пялился на сделанные наброски Евы и пил, и пил ром.

Когда наступил вечер, я все еще сидел, беззвучно беседуя с деревяшкой, а потом решил заняться чем-нибудь другим. Для начала я принялся чистить карманы куртки, потяжелевшей оттого, что я, как обычно, во время своих прогулок по городу по рассеянности сую в них что ни попадя. Среди прочего хлама я обнаружил элегантный пакетик из веленевой бумаги, аккуратно перевязанный ленточкой в желтых и оранжевых тонах. Это же брошь, вспомнил я. Якобы подарок для Мануэлы, упакованный руками Евы. Я вскрыл пакетик и некоторое время всматривался в глубину сверкающей гранями на моей ладони ядовито-зеленой убогой стекляшки в изящной оправе серебряной филиграни. Положил пакетик обратно в карман. После всего происшедшего я реально мог бы подарить брошь Мануэле.