Книга духов - Джеймс Риз

Дом в форме латинской буквы «L» выходил на улицу задней стороной с окнами, закрытыми ставнями. Комнат в доме имелось бесчисленное множество. Окна их смотрели на галерею или на внутренний дворик, который свидетельствовал о многолетнем экспериментировании с посадками. Наряду с апельсинами, лимонами, персиками и гранатами здесь росли бамбук, персидская сирень и различные виды пальм. А также фиговое дерево и одинокий виргинский дуб. Кухня, отделенная от главного здания надежным расстоянием, стояла в тени испанского каштана, плоды которого мы жарили и запивали их лучшим вином, какое только могли достать.

Интимности Норфолка больше не повторялись и были даже как будто забыты (разве что Селией, но не мной). Обязанности мы четко распределили между собой – руководствуясь здравым смыслом и не прибегая к спорам. Мне поручались все гражданские и общественные дела. Как-никак, а я была мужчиной, хотя и мало на что пригодным. Я, собственно, еще и не достигла совершеннолетия. По моим предположениям, мой возраст приближался к двадцати одному году и, быть может, даже перевалил через этот рубеж, но я без труда, не внушив никому никаких подозрений, передвинула дату рождения вперед на два года и заявляла, что мне всего девятнадцать, а потому, хотя и была допущена к местному предпринимательству, участвовать в голосовании права не имела. Не обязана я была и участвовать на протяжении двенадцати дней в году в строительстве и обустройстве местных дорог. Это требование я, разумеется, могла бы выполнять, посылая на работы невольников, однако таковых у меня не было. Кроме, конечно, Селии, которую я время от времени обозначала в переписях как мою собственность. (Однажды при этом я дала ей другое имя, и с тех пор она именовалась Лидди.) Подобный ранжир я воспринимала болезненно, но мы с Селией условились, что это необходимо для гарантий нашей безопасности и сохранения нашей общей тайны.

Деловое лицо Селии было вынужденно еще скромнее моего. Если моей сферой оставались общественные связи, где на уверенную мужскую роль я не претендовала, то Селия всецело господствовала на Хоспитал-стрит. За домашнее хозяйство, как на первых порах казалось, она взялась с увлечением – до того заниматься им ей не доводилось. От черной работы Бедлоу ограждал Селию в личных целях: ежевечерне втирал ей в руки крем и надевал на них перчатки, сам подстригал и полировал ей ногти – кропотливое занятие, которое он проделывал с помощью инструментов из черепахового панциря. (Ничего похожего Селия у нас в доме не терпела…) Не скажу, чтобы Селия много суетилась, однако в доме царил полный уют. В комнаты были внесены цветы, а пауки из них изгнаны, хотя паука с паутиной Селия в правах, похоже, не уравнивала; углы, затянутые паутиной, пользовались неприкосновенностью, и сотканные в воздухе храмы она не разрушала. Постельное белье у нас постилалось всегда свежее, простыни она кипятила, а я их гладила. Что касается питания, то… увы, вход на кухню я себе запретила, посчитав это за лучшее, и предоставила Селии самой проходить путь проб и ошибок, иные из которых оказывались столь вопиющими, что за столом мы чуть не давились – если не изготовленным блюдом, то от смеха. Со временем Селия вполне овладела основами кулинарного искусства, а впоследствии изобрела такой рецепт приготовления тушеной рыбы, который наверняка снискал бы ей громкую славу, если бы мы только отворили наши двери для посторонних.

Не будучи столь же осведомленной в области коммерции, как я, Селия, однако же, занималась закупками, иначе это навлекло бы на нас подозрения. Обычно она появлялась на площади с утра пораньше или поздним вечером, когда покупателей было немного. Дружеских знакомств ни с кем не завязывала – ни со свободными, ни с рабами. Ее, безусловно, приметили. (Красота всегда бросается в глаза.) И не успели мы толком обжиться на Хоспитал-стрйт, как в дверь постучался какой-то невольник – чересчур развязно, на мой взгляд, – и спросил Селию. Соперника я спровадила довольно грубо. Когда вокруг дома начал крутиться какой-то парикмахер по имени Джордж, я обошлась с ним еще бесцеремонней. Среди потенциальных поклонников Селии ее хозяин прослыл отвратным типом. Селия посчитала это весьма забавным, но желаемый эффект мои действия возымели. У дверей больше никто не показывался. Никто, кроме одного индейца, раз в неделю привозившего нам в тележке дрова откуда-то из-за городской черты. Он был разорен и унижен до крайности – и к полудню уже едва держался на ногах, поскольку всю выручку тратил на пополнение своей серебряной фляжки. И нашу трапезу на Хоспитал-стрит не делил никто, кроме этого семинола по имени Йахалла. Селия иногда приглашала его в дом, с момента их встречи между ними протянулась какая-то ниточка, для меня загадочная.

Поначалу я страшилась непрерывного потока посланцев с документами, которые останутся для меня китайской грамотой. Тревоги оказались напрасными. Лишь месяца два спустя после моего вступления в должность мне принесли письмо из Испании, мне же следовало всего-навсего переправить его адресату в Гаване.

Важнейшее преимущество моего статуса переводчика заключалось в беспрепятственном доступе к почтовой связи и к официальной корреспонденции. Оба канала я использовала для переписки как с Францией, так и со штатом Виргиния. В письме к Розали я коротко и с большой осмотрительностью сообщила о себе. Просила ее адресовать ответное письмо на резиденцию губернатора, запечатать двумя печатями и ни словом не упоминать о Селии. Для Себастьяны я раздобыла повесть «Обитатель замка» Трусея Козио, напечатанную в газете, и написала моей мистической сестре, по которой ужасно скучала, длинное шифрованное письмо. Сначала я отправила газетный текст и только потом письмо и стала ждать ответа. Шифровка истощила запас моего терпения – нужно было писать одно слово, подразумевая другое, и держать в голове основной код. Но я знала, что Себастьяна настаивала на шифре, поскольку наша переписка носила весьма и весьма деликатный характер, а французы, в отличие от американцев, не признают понятия «тайной» или неприкосновенной переписки.

Письмам я могла уделять целые часы. Служебные обязанности меня не тяготили, скоро я с ними вполне освоилась и без труда переводила все поступавшие ко мне бумаги. Благодаря самообучению, обилию под рукой справочников и… и некоей способности, во мне развившейся. Под «способностью» я подразумеваю, естественно, ведовское Ремесло, к которому с течением времени вернулась. И оно породило последствия, которые даже Мама Венера не могла предвидеть.

От Себастьяны вестей не было очень и очень долго. Розали, напротив, писала мне регулярно.

Послания мисс Макензи отличались тем самым до нелепости ровным и неторопливым почерком, о каком говорила Мама Венера. Буквы Розали выводила с хирургической точностью, а для выравнивания строк пользовалась, должно быть, линейкой. К сожалению, упорядоченность почерка не сочеталась у нее с упорядоченностью мыслей. Не сочтите мои слова жестокими. Как простой личный секретарь Мамы Венеры, Розали заносила на бумагу слова, нимало над ними не задумываясь и послушно выполняя указания – вне зависимости от того, диктовали ей заклинание, сообщали тайну или откровение свыше.

Мама Венера берегла обе книги – мою и Себастьяны, но я вскорости приступила к сочинению второй «Книги теней», в которую вносила все пережитое с виргинской поры. Я делала это за запертой дверью, укрывшись в кабинете на верхнем этаже… В кабинете? Нет, не так. Он превратился в логово ведьмы.