Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

вооруженными до зубов западными и советскими войсками. К 1949 году Германия была официально разделена на два государства: более крупную Федеративную Республику Германия, или Западную Германию, и Германскую Демократическую Республику (ГДР), или Восточную Германию. (Население Западной Германии составляло около 51 миллиона человек, а в Восточной Германии жило около 18 миллионов.) Но идея единой Германии никуда не делась. В наши дни, после падения Берлинской стены в ноябре 1989 года и воссоединения Германии в октябре следующего года, трудно поверить, что Сталин или его преемники когда-либо серьезно рассматривали поддержку воссоединения Германии. Но Сталин настороженно относился к идее двух государств, понимая, что независимая и процветающая Западная Германия рано или поздно станет ключевым элементом экономического и военного альянса с западными демократиями. Поэтому первоочередной целью советской внешней политики было не дать западным немцам перевооружиться. В рамках этого подхода весной 1952 года Сталин выдвинул план воссоединения Германии, подразумевая, что Германия не станет перевооружаться и что советские войска останутся в стране как гаранты мира. Понимая, какие преимущества в результате может получить Кремль, Запад отклонил это предложение Сталина.

Наследники Сталина искали альтернативу. Они знали, что сталинская радикальная политика создала почву для волнений в Восточной Германии, при этом кризис, связанный с побегами из страны, подрывал доверие Москвы к местному коммунистическому руководству. За первые четыре месяца 1953 года через границу в Западный Берлин бежали 120 тысяч человек. Но это не помешало Вальтеру Ульбрихту — заместителю премьер-министра и главе правящей Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) — ввести обременительные трудовые нормы, требующие от рабочих производить на десять процентов больше за ту же зарплату. Этот жесткий план лишь усугубил кризис, вынудив Кремль предпринять шаги для предотвращения назревающей катастрофы.

Уже через десять дней после похорон Сталина Кремль отверг предложение восточногерманских властей усилить контроль на границе между Восточным и Западным Берлином. Молотов назвал эту идею «политически неприемлемой и чрезмерно упрощенной», понимая, что она «вызовет недовольство и враждебность жителей Берлина по отношению к правительству ГДР и советским властям в Германии». Два месяца спустя Берия докладывал Президиуму, что «рост числа побегов [из ГДР] на Запад может объясняться… страхом мелких и средних предпринимателей перед отменой частной собственности и конфискацией их имущества, желанием некоторых молодых людей избежать службы в вооруженных силах ГДР, и серьезными трудностями, которые испытывает ГДР с обеспечением продуктами питания и товарами народного потребления». Это была реалистическая оценка, основанная на информации из беспристрастных и хорошо осведомленных источников разведки. Но на что было готово пойти советское руководство? Что оно могло сделать?

Поток беженцев в Западный Берлин не ослабевал, и положение восточногерманского режима становилась все более шатким. Все большее недовольство Кремля вызывал Вальтер Ульбрихт, который вознамерился построить собственный культ по образу и подобию сталинского; например, в конце июня Ульбрихт планировал пышное празднество по случаю своего шестидесятилетия. Столкнувшись с этой дилеммой, Президиум провел 27 мая специальное заседание, посвященное пересмотру своей политики. Участники пришли к выводу о необходимости серьезных изменений во всех странах-сателлитах, включая Восточную Германию. Советские руководители решили сместить Ульбрихта и направить внутреннюю политику страны в более либеральное русло.

Поразительно то, что кремлевские лидеры не питали иллюзий относительно ситуации, с которой столкнулись сразу после смерти Сталина. Уже случившие в Болгарии и Чехословакии беспорядки предвещали рост политической нестабильности по всей Восточной Европе. Сталинскую политику навязывания «социалистического строительства», подразумевающую неизбежные циклы политических репрессий, необходимо было отменить. Через три месяца после его смерти они были готовы настаивать на проведении всеобъемлющих экономических и политических реформ, предусматривающих сочетание таких мер, как внедрение коллективных форм руководства, снижение масштаба репрессий, большее внимание легкой промышленности, более терпимое отношение к религии и прекращение принудительной коллективизации. Исходя из чисто прагматических соображений такие люди, как Молотов, Берия, Маленков, Булганин и Хрущев, единодушно признали безотлагательность преобразований и необходимость давления на зависимые коммунистические партии для их осуществления.

В первые недели июня лидеров Восточной Германии, Венгрии и Албании вызвали в Москву. В июле планировалось провести подобные секретные встречи с руководством Чехословакии, Румынии, Польши и Болгарии. В этой обстановке удивительно слышать голоса кремлевских лидеров, говорящих на простом языке. Вдали от посторонних глаз они были откровенны и проницательны, они не обнаруживали признаков идеологического ханжества, когда решали вопрос о том, как избежать серьезных потрясений в Восточном блоке.

Их слова, обращенные к лидеру венгерских коммунистов Матьяшу Ракоши, на самом деле были адресованы всем сатрапам. «Советский Союз разделяет ответственность за тот режим, который существует сейчас в Венгрии. Если в прошлом КПСС [Коммунистическая партия Советского Союза] давала неверные советы, мы готовы признать это и мы предпринимаем шаги, чтобы исправить положение… Но главное то, что мы должны совместно выработать меры для исправления ошибок [венгерских властей]»[444]. Какими же были эти ошибки? Советские руководители критиковали венгров за масштабы репрессивной политики. Берия первый спросил: «Как такое возможно, чтобы в Венгрии — стране с населением в 9,5 миллиона человек — 1,5 миллиона стали жертвами судебных преследований?» Он признал, что даже Сталин допустил ошибку, «давая распоряжения по поводу проведения допросов арестованных». Ракоши не должен повторять эту ошибку. «Неправильно, что товарищ Ракоши дает указания, кого арестовать, он говорит, кого надо бить. Человек, которого бьют, даст любые нужные следователям показания, признается в том, что он английский или американский шпион и в чем угодно еще. Но таким способом никогда не удастся установить истину. Так могут получить приговор невинные люди. Есть закон, и каждый обязан уважать его. Как вести расследование, кого арестовывать и как допрашивать, нужно оставить на усмотрение следственных органов».

Молотов разделял озабоченность Берии, ссылаясь на «настоящую волну притеснений населения… Людей наказывают за все, за самые незначительные проступки». Да, признавал Молотов, «чума деспотизма, поразившая товарища Ракоши… родом из Советского Союза». Берия подхватил тему: «Неправильно, что он [Ракоши] занимается всем сразу. Даже товарищу Сталина не следовало быть всем в одном лице». По мнению Берии, отношения между Кремлем и странами-сателлитами нужно было менять. «Это был неподобающий тип отношений, и он привел к негативным последствиям, — сказал он Ракоши. — Отношения состояли из праздничных митингов и аплодисментов. В будущем мы создадим новый тип отношений, более ответственные и серьезные отношения»[445]. События в Восточной Германии, Венгрии и Албании подвергли жесткой критике и обязали внедрить новые, более либеральные подходы, намеченные Кремлем. В Венгрии Матьяш Ракоши подал в отставку с поста премьер-министра, освободив место для Имре Надя — партийного деятеля, поддержанного Москвой (в 1956 году Имре Надь возглавит венгерское движение реформ, что приведет к вооруженному вмешательству советской