Когда порвется нить - Никки Эрлик

— Нам повезло, что мы видим Венецию вот такой, — произнесла она. — Честно говоря, мне не верится, что этот город построили на воде.

— Я читала об это статью в самолете, — сказала Нина. — Строители вкапывали деревянные колья в грязь и глину под водой, строили деревянные платформы на кольях, сверху клали каменные плиты на них и, наконец, возводили здания.

— И древесина не сгнила? — удивилась Мора.

— Строители использовали водостойкую древесину, и в воде, без воздуха, она не гниет, — добавила Нина. — Город простоял века.

Хотя на улицах иногда пахло, как в рыбацком порту, город завораживал, непохожий ни на один другой, в которых они бывали. Разноцветные пастельные здания, готические арки которых исчезали в сверкающей воде, и ряды гондол у входов, покачивающихся в ожидании, выглядели именно так, как на открытках и в мечтах.

Особенно забавляли их любопытные лица, которые они встречали на каждом углу. Скульптуры на крышах, фигуры на фресках, фасады, украшенные маленькими бюстами, даже дверные ручки, вырезанные в форме голов, — куда бы они ни пошли в городе, повсюду на них смотрели глаза святых и художников.

Однажды Мора чуть не подпрыгнула от неожиданности при виде дюжины нарисованных лиц, глядящих на нее пустыми глазами из окна маленького магазинчика.

Нина последовала за ней внутрь, где каждый сантиметр стен и потолка был покрыт традиционными венецианскими масками, сотнями фарфоровых лиц, каждое со своим особенным выражением. Здесь был шут в колпаке дурака и с бубенцами. Зловещий чумной доктор с длинным клювом. Были маски всех цветов палитры художника. Некоторые были украшены лентами, перьями и изысканной сусальной позолотой. На других лица страдальчески хмурились или озорно ухмылялись. Мора подошла поближе, чтобы полюбоваться белой маской, расписанной тонкими музыкальными нотами.

Вскоре из задней части магазина, опираясь одной рукой на трость из красного дерева, вышла женщина и кивнула Нине и Море. Ее темные волнистые волосы, усеянные седыми прядями, были скручены в свободный пучок, а очки в красной оправе она носила на шее, как ожерелье.

— Чао, — сказала она. — Откуда вы приехали?

— Из Нью-Йорка, — ответила Нина.

— А, «Большое яблоко», — рассмеялась женщина. По-английски она говорила хорошо, хотя и с сильным акцентом. — Вы знаете историю наших масок?

И Нина, и Мора покачали головами.

— Все знают, что мы надеваем маски во время знаменитого карнавала, но было время, когда жители Венеции надевали маски ogni giorno, то есть каждый день. И не только на праздники.

Свободной рукой женщина жестом указала на мир за окном.

— Если вы решали прогуляться по улице, то надевали маску, и никто не знал, кто вы такой.

— Это очень… освобождает, — сказала Мора.

— Свобода. Sì[24], — торжественно подтвердила женщина. — В Венеции разделение на классы было очень строгим. Но под маской вы могли быть… кем угодно. Мужчиной, женщиной, богатым, бедным. Это немного похоже на ваш Нью-Йорк, верно? Туда едут, чтобы быть кем угодно.

Нина кивнула в знак согласия.

— Тогда почему люди перестали их носить?

— Как бы сказать, есть такое слово… анонимность? Sì. Анонимность имеет свою цену. Кажется, что можно делать все что угодно. Ты пьешь, обманываешь, играешь в азартные игры…

Женщина откинула голову, с улыбкой рассматривая ряды бесконечных лиц, глядящих на нее.

— По крайней мере, у нас остался карнавал.

Мора захотела выбрать маску, чтобы повесить дома на стену, и Нина примерила несколько вариантов, один ярче и экстравагантнее другого. К невероятному изумлению Моры, в каждой маске Нина становилась по-новому неузнаваемой, и девушка вспомнила о том, что сказала хозяйка магазина о свободе, которую дают маски владельцу. Они внушают ощущение неуязвимости. «Возможно, именно так чувствовали себя длиннонитные», — подумала она.

И хотя время, проведенное в Италии, было прекрасным, ничуть не похожим на жизнь дома, Мора не могла не думать о возможности надеть маску, стать на время кем-то другим, кем-то с другой нитью. Ощутить облегчение, покой хотя бы на один день.

Мора наблюдала за тем, как хозяйка магазина с изяществом снимала маску с лица Нины.

— Что произошло здесь, в Италии, когда пришли коробки? — вдруг спросила она. — Большинство жителей посмотрели на свои нити?

Женщина кивнула, как будто ожидала этого вопроса.

— Некоторые посмотрели, но, мне кажется, большинство не стало этого делать. Моя сестра очень строго придерживается традиций. Католичка. Она не открыла коробку, потому что сказала, что пойдет на небеса, когда Бог призовет ее. А я не смотрела, потому что довольна своей жизнью.

Женщина пожала плечами.

— Я слышала об этих американцах, они говорят, что нити заставили их снова задуматься о своей жизни. Вспомнить… как же это сказать, их…

— Приоритеты? — предположила Мора.

— Sì, sì. Их приоритеты. Но в Италии, я думаю, мы это всегда знали. Мы ставим на первое место искусство, еду, страсть, — объяснила она, взмахом руки охватывая весь магазин. — И мы всегда ставим на первое место семью. Нам не нужны были ниточки, которые указывали бы, что важнее всего.

ДЖЕК

Последние походные сумки Хавьера были сложены в прихожей, готовые к погрузке в фургон его отца, в котором им предстояло отправиться в четырнадцатичасовую поездку на военную базу в Алабаме, где Хави предстояло начать обучение в авиации. Но мистер и миссис Гарсия еще не приехали, поэтому Хави сидел на своем чемодане и ждал.

Он не должен был уезжать так рано. Они с Джеком собирались провести еще неделю вместе. Но после их ссоры Хави решил побыть оставшееся время с родителями.

«Конечно, Хави хочется попрощаться с родными», — подумал Джек. Ему нравилась семья Хави. Насколько Джек знал, друг солгал родителям всего раз в жизни, когда сообщил о своей нити, — и это была ложь во спасение. Он избавил их от правды из любви к ним.

Джек никогда не был так честен со своей семьей, по крайней мере когда это имело наибольшее значение. После ухода жены отец Джека полностью посвятил себя карьере, занимаясь надзором за контрактами Министерства обороны. По просьбе своей сестры Кэтрин он встречался с несколькими богатыми женщинами, но работа отнимала все его время и силы. Джек чувствовал, что отцу необходимо добиться успеха, чтобы сохранить статус семьи, стереть пятно, оставленное его матерью, и ему нужно было, чтобы Джек тоже добился успеха.

Дедушка Кэл был, пожалуй, единственным, кто понимал Джека и не стал бы высмеивать или ругать его за то, что мальчик высказал свое мнение. Но Джек никак не мог войти в отделанную дубовыми панелями гостиную своей бабушки, где висели на стене три мушкета, принадлежавшие его предкам, жившим в девятнадцатом столетии, а рядом сияла в рамке бронзовая звезда, и признаться, что не может пойти тем путем, каким прошли до него многие Хантеры. Он просто не мог признать, что, возможно, для него существует другой путь, от мыслей о котором он не станет просыпаться среди ночи в ознобе или мучиться мигренями при размышлениях о будущем. И уж точно он не мог сказать об этом, не предложив альтернативу, что-то респектабельное, вроде юриспруденции или политики. Но дело было в том, что хоть Джек и знал, что армия не его предназначение, он не знал, в чем его судьба. У него не было настоящей страсти, его не привлекал ни один путь (помимо того, на который его наставила семья). Он был не таким, как все: дедушка Кэл, Хавьер, остальные военные, доктор, погибший во время протеста. Даже у Энтони и Кэтрин была цель, пусть и ошибочная. И теперь, после того как «короткая нить» фактически низвела Джека до уровня кабинетной работы в Вашингтоне, он чувствовал себя еще более бесполезным и ненужным, чем когда-либо. Военная форма казалась ему всего лишь плохо сидящим карнавальным костюмом.