Последнее письмо из Греции - Эмма Коуэлл

Поворачиваюсь к Григору и не могу подобрать слов. Я не привыкла делить маму с кем-нибудь, кроме Таши. А теперь обнаружилось еще одно живое существо, любившее ее без памяти, как и я. Человек из ее тайной жизни – и я не знаю, что думать о нем или о ней.

Он останавливается передо мной – такая знакомая, удивительно похожая на Тео и телосложением и оттенком кожи фигура с морщинками в уголках глаз.

– Софи, все так запутано. Но только помни, в основе всего этого лежит любовь: к тебе, ко мне, к Тео, к твоей матери. Она хотела тебе рассказать, а говорить-то было не о чем. Как я уже объяснил, вместе быть мы не могли. Для нас оставались лишь летние встречи. Да, мы встречались здесь, в Греции, но жить, как хотелось, было невозможно – наши жизни так отличались. В нашей маленькой деревне традиции суровые, они соблюдаются по сей день. Нужно понять, сколько позора навлекли бы такие отношения на нас, на мою семью, на твою мать, ведь я был женат. Все это отдалило бы нас друг от друга… поэтому лучше всего было жить отдельно, и для меня, и для Линдси. Но я очень сожалею об этом. А теперь слишком поздно, и эта боль будет преследовать меня всю жизнь. Она так поступила ради тебя – любила тебя больше всех, – хотела уберечь от боли, хотя именно ее ты сейчас чувствуешь. Она этого не хотела.

Я слушаю его и понимаю, чего ему стоит говорить о маме. И все же их любовь жила в тех трогательных письмах. Они поддерживали друг друга между тайными ежегодными встречами.

Я грустно улыбаюсь.

– Тайны лишь причиняют боль. Я познала это на горьком опыте. И сейчас жалею, что не знала о маминой тайне, – говорю я, и сердце обливается кровью от их утрат и моей.

– Давай сядем?

Он показывает на камень и неловко опускается. Когда он наклоняется, на лоб падают завитки черных, густых вопреки возрасту волос, снова напоминая мне о Тео.

– Софи, для тебя это ничего не меняет. Мать любила тебя больше всех на свете. Но я должен тебе рассказать кое-что еще, в чем не могу признаться ни Тео, ни даже своей матери. Только ты должна знать. Можешь, конечно, поговорить об этом с Тео. Но я не могу.

У меня частит сердце, предчувствуя новое расстройство. Я нерешительно киваю в знак согласия и жду, что он скажет. Он достает из кармана пачку сигарет. Открыв ее, он, с трудом преодолевая порывы ветра, зажигает сигарету. Я мучительно жду продолжения рассказа. Его движения снова напоминают мне знакомые привычки, которые я люблю у его сына.

– Мы были очень молоды, когда однажды, возвратившись в Англию после летней поездки, твоя мать обнаружила, что беременна.

Григор поднимает руку, чтобы меня успокоить.

– Погоди, дай договорить. Мне очень жаль, но этого ребенка она потеряла. Ему было всего несколько недель. Мы тихо перенесли утрату – никто, конечно, об этом не знал. Мне было стыдно, что согрешил, не проявил осторожность, мы так были поглощены друг другом. Я чувствовал свою вину. Бог наказал меня, и тот ребенок не выжил. Когда это случилось, ты была совсем маленькой, а Линдси от всего хотела тебя оградить. Она еще больше укрепилась в своем решении не жить вместе. Даже когда ты повзрослела, ей хотелось избавить тебя от страданий и в память о твоем отце. Прости. Сегодняшний день для тебя трудный, ты расстроилась.

Его глаза затуманиваются, и я невольно беру его за руку.

Я отчаянно пытаюсь понять, когда это произошло. Наконец всплывает смутное воспоминание. Мне было лет семь. Я, как обычно, проводила лето с Ташиной бабушкой, а мама уезжала работать. Вернувшись, она легла в больницу с кишечной инфекцией, как мне сказали. Но она потеряла ребенка, нашего с Тео сводного братика или сестренку.

После того лета она загрустила, и печаль так и не прошла. Теперь понятно почему. Она молчала ради меня. Жаль, что память о ней не осталась прежней: я только научилась справляться с горем. А теперь я словно все переживаю заново, оплакивая то, о чем не ведала.

Я плачу обо всем утраченном, не в силах сдержать слезы. О любви, детях, запретном будущем. Мечусь в мыслях между виной и гневом, любовью и жертвами. Мы с Тео могли бы вырасти сводными братом и сестрой. Тревожную мысль быстро сменяет другая: наверное, жертвы родителей пошли нам на пользу. Неудивительно, что мы с мамой понимали друг друга, когда ребенка потеряла я. Помимо материнского инстинкта она точно знала, что сказать и чем утешить. А сама все время молча переживала свою боль и вину.

Григор крепко сжимает мое плечо. Тепло его прикосновения объединяет нас в общем горе, мы оба плачем об утраченном. В тишине я постепенно прихожу в себя, осознав значимость услышанного.

И все это происходит в тот же день, когда мы с Тео признались друг другу в любви. Вовсе не предполагая, что идем по стопам родителей. Все это некоторым образом вновь подтверждает, как правильно я поступила, приехав сюда. Я приехала не только найти картину, хотя начиналось все именно с этого, – а чтобы обрести себя.

Мама привела меня сюда не только для того, чтобы явить миру утраченный шедевр, но чтобы я открыла для себя ее душу.

Это продолжение нашей семьи, ее новая глава. Только приняв прошлое, можно двигаться дальше. Но я ошеломлена. Мы с Григором вытираем слезы и смотрим друг на друга.

В воздухе витает молчаливое взаимопонимание. Мы оба сильно любим одного и того же человека, но по-разному. Мамин призрак все еще стоит между нами. У меня осталось много вопросов, но подозреваю, что ответы на большинство из них найдутся в письмах, когда приеду домой и достану конверт от адвоката, который не смогла открыть сразу. В письме к Григору она упомянула, что те послания помогут сложить головоломку. Хотя я делаю все наоборот, не так, как она хотела.

Это история ее жизни, но я читаю ее не в хронологическом порядке. Она хотела, чтобы я об этом узнала, но не нашла подходящих слов.

– Картина, которую я все время искала, висит у вас в кабинете, – смеюсь я. – Я ходила вокруг да около в ее поисках. Вы говорили, что в тот день, когда вы познакомились, она ее рисовала на берегу.

– Да, точно, – отвечает он.

– Мне хотелось бы узнать, где это произошло.

Я смотрю налево и направо вдоль берега, пока