Утро без рассвета. Колыма. Книга 1 - Эльмира Нетесова

Грабил днем и в ночи, в магазинах и в подворотнях, на вокзалах и на улицах. Отнимал, отбирал, вырывал. За деда! За его смерть! За украденную мечту! Грабил женщин и старух, отнимал у мужиков и стариков. За деда! За себя! За корову! За науку! За мечту!

Грабил, отнимал, выдирал. Всякое было. Потом и дружки появились. Кенты. Вместе мстить стали тем — кто имел, за тех, кто не имел. Кулаки и внешность Семена всем страх внушали. Он был похож на глыбу. Но прозвали его Гирей. За правый кулак. Который, замахнувшись однажды, любого с ног сшибал. Второго замаха повторять не приходилось. Бил, чтоб отдавали не сопротивляясь. Но однажды он выпил лишнего. Зря. «На дело» надо ходить трезвым. И попался. В руки милиции. Кенты смылись. А он не успел.

Старуха еще не пришла в себя. А когда открыла глаза и увидела Гирю в наручниках, не закричала. Заплакала. Сказала ему:

— Сын у меня — геолог. Он мне на жизнь высылает. Сказал бы ты! Я б сама с тобой поделилась. За что ж убить хотел? Внуков кто ж стал бы растить? Эх, ну что я плохого тебе сделала?

— А за что у моего деда деньги украли?

— Не я! Те — с кем ты был! У них спроси. У своих друзей.

— Пошел! — подтолкнул Семена милиционер.

Потом был суд. Гиря искал в зале кентов. Они ведь обещали выручить, если что случится. И он верил. Ждал. Ждал. Верил. Но в зале суда они не появились. А он все ждал. Как чуда. Ждал и тогда, когда поезд миновал Урал. Ждал — когда в порту Ванино по трапу вошел на пароход. Перестал ждать лишь на Чукотке. Понял. Все понял. Но слишком поздно.

Кенты в лагере смеялись над ним. Еще бы! Вор! А в лагерь с пустыми руками прибыл. Ничего не провез с собою, чтоб хоть на первых порах продержаться, положенный «налог» «президенту» и «бугру» уплатить. Себе на жратву ничего не было.

Первые дни в лагере — чуть не сдох от голода. Кенты поддерживали иногда. Кто пайкой, кто чифирем, кто сухарем поделится. Конечно, не за здоров живешь. Платить надо было. За одну пайку

— потом две отдать. А где их взять? Если своей не хватало. Стал сам прижимать. Своих же. Зэков. Тех, кто послабее. И снова… Отнимал, отбирал. С долгами рассчитался. Да и сам стал сытнее жить. Вольготнее. По три пайки в день съедал. Все молчали. Боялись его кулаков. Расправы. Но судьба и здесь поставила подножку. И посмеялась зло.

Приметил Семен Скальпа. Тот уже с «мушкой» ходил. Ну и взыграло. Решил его пайку к своим прибавить. Тряхнул раз, второй. Он отдавал трудно. Сопротивлялся. Гиря из него душу выколачивал с пайкой. Целый месяц. Каждый день силой отбирал. И надоело. Плюнул Семен на Скальпа, решил обходиться тем, что имел. И забыл о нем. Но Скальп все помнил. И вот однажды, на последнем году пребывания в лагере, кто-то из кентов на воле вспомнил про Гирю, посылку прислал. В ней все, что хочешь. К этому времени у Семы уже совсем желудок сдал. И, заполучив посылку, решил спрятать, скрыть ее от кентов, чтобы не делиться. Самому все съесть. Ведь ему тоже не все и не всегда из посылок давали. А если и давали, так только объедки, что не по зубам было или завалялось. Потому свою посылку он хотел сберечь себе. Целый месяц есть и не показывать вида. Не сознаваться.

Но Скальп пронюхал. И вечером, вернувшись с работы, увидел Сема свою посылку на нарах «бугра». Все было съедено. Все дочиста. Рядом с разъяренным бугром нахальная морда Скальпа ухмылялась. В глазах у Гири потемнело. Он кинулся на Скальпа, хотел горло ему перегрызть. Но куда там? Весь барак за Скальпа вступился. Накинулся на Гирю. Кенты знали куда бить. Кулаки, ноги их — в желудок больной влипали. Били до искр, до жуткой боли, до потемнения в глазах. До тошноты. До крови, которой стало рвать Гирю, но и тогда кенты не остановились. Куда там? Ведь он «закон» нарушил. «Закон»! По которому он должен был принести посылку бугру и тот бы сам поделил. По своему усмотрению. Что-то бы и Гире осталось. Не без того. Что осталось бы — неважно. Это забота и дело бугра.

Но Гиря нарушил этот закон. И Скальп об этом донес. Он тоже бил. Ногами. Орал. Плевал в лицо ему — Гире. Семен вздрагивает. Три ночи он лежал без сознания. Три ночи желудок не давал опомниться и встать на ноги. Не помнит, как он оказался в больнице. Кто его сюда принес. Желудочное кровоизлияние не скоро удалось остановить. Лишь через два месяца встал на ноги. Встал, но Скальпа в лагере взяли под защиту кенты, а Сему судили. По доносу и свидетельским показаниям все того же Скальпа. И, добавив срок, отправили на Камчатку!

— Эх-эх, ну попадись же ты мне! Я всю твою требуху на нитку вымотаю. И глаза выжгу. Гвоздями раскаленными вытеку! За все! За плевки, за стукачество, за то, что чуть не сдох. За то, что всех кентов натравил. За то, что ты, падла, на жизнь мою руку протянул! Я тебя все вспомню, и за эти десять лет! За каждый день, за час! За муки! За боль свою. За отнятые годы — жизнь поганую твою своими руками у тебя вырву из глотки!

Он долго сидел в ту ночь у стола. Отдохнувшие плечи его снова тяжесть придавила. Тяжесть прошлого, тяжесть воспоминаний. Он долго не мог уснуть. А только сон коснулся его глаз, кто-то за плечо тронул:

— Вставай, сынок!

Гиря со сна не понял. Кто его зовет? Кто? Кому это он сынок? Где он? И, вскочив с койки, смотрел ошалело на старушку, стоявшую перед ним. И с трудом все вспомнил.

— Поешь, сынок, — вышла старушка на кухню. И добавила: —На работу тебя пришла разбудить. Вставай.

— А сколько время теперь? — продирал глаза Гиря.

— Семь часов.

Семен подскочил к умывальнику. Плеснул в лицо воды. И только хотел рубаху натянуть, старушка подошла. Остановила.

— Чистое надень. На вот. Подойти должно.

— Чье это?

— Сына моего. Он последним погиб. В войну. Берегла, как память. А она только болит от того сильнее. Носи ты. Пусть тебе на здоровье будет. Носи, у меня все дети хорошие были. Все трое, — отвернулась старушка.

— А что? Все погибли?

— Все. Все война проклятая. Ни одного не оставила. Младшенький мой, такой же, как ты был. Высокий, сильный. Но и он погиб. В Берлине. Неделю до победы не дожил.

— Так у вас никого нет?

— Нет, сынок. Одна я. На всем свете одна. Никого. Была матерью, а бабкой не стала. Мужик-то мой тоже на войне погиб. На первом же году. Война меня сиротой сделала. Война, сынок…

Тихо вздрагивали плечи у старушки. Она доставала из сумки свитер, брюки, носки, рубашки. Все чистое, выглаженное.

— Носи, сынок. Ты ведь тут у нас тоже навроде сироты. Нехай матери твоей теплее будет от того, что я здесь при тебе буду.

— Нет матери у меня, — опустил голову Семен.

Старушка подошла ближе.

— И шарф возьми, — подала Гире сыновнюю память.

— Ваш сын на войне погиб, а я, сами знаете, — замялся Семен.

— И верно. Не сравниваю. Да только сын мой, младший, тоже свет селу давал. После него, как ушел — некому стало. Свечками обходились. А ты пришел и работу моего сына делаешь. Движок-то, как и при нем, поет. Тем же голосом. Навроде, мальчик мой с войны вернулся. Живой. И снова людям светит сердцем своим.