Орест и сын - Елена Семеновна Чижова

стране гибели, вы открыли бы ему правду.

— И что? — Орест усмехнулся растерянно. — Узнай мой сын правду, это погубит страну?

— Как бы вам сказать… Не знаю. При известном стечении обстоятельств это кажется возможным… Хотя в то же время… — старик замолчал.

— Вы, — Орест Георгиевич вдруг решился, — работаете… — он хотел сказать: на контору, но сказал: — На них?

— Можно выразиться и так, — доктор отвел взгляд в сторону. — Но можно и по-другому: мы — самочинное ответвление.

Орест Георгиевич потер взмокшие руки и шагнул к камину: ему хотелось ответить по существу.

Ладонь, раскрывшаяся ораторским жестом, взлетела и оперлась о коллаж. Пальцы прикрыли железный венчик:

— Я не согласен с вами! Дети на то и дети, чтобы знать не всё. Когда мой сын вырастет, я сам расскажу ему всю правду, но это…

Под рукой зашипело, словно плеснули горячим маслом. Короткий электрический удар пробил сустав — до плеча. Рука оторвалась с усилием — будто ее прижгли к лепесткам.

Три звездных зубца прилипли к ладони. Орест взмахнул кистью, стряхивая. На обожженной руке вспухали пятна.

— Влажная… Оголенный провод… — Павел бормотал испуганно.

Поднялась суматоха. Хозяин вышел и вернулся с пузырьком:

— Смажьте, пожалуйста, смажьте, — он смочил клочок ваты.

Орест Георгиевич мотнул головой и отвел его руку.

Павел подобрал упавшие пластинки:

— Два против трех, — казалось, взвешивал их на ладони. — Твоя теория получила три черных шара.

Боль становилась чувствительной. Орест Георгиевич поднялся. Его никто не удерживал.

Он вышел на бульвар и приложил горсть снега. Боль утихла, но вернулась, едва снег растаял.

«Хорош… ангельский доктор… Интересно, с электричеством — случайность?» — не сворачивая к автобусу, решил идти утренней дорогой: по Пестеля до самых садовых ворот. — Можно срезать, пройти через сад…»

По сторонам аллеи высились дощатые ящики. Замок цвета женской перчатки остался за спиной.

Орест Георгиевич дошел до Невы и остановился: на кольцах ворот, выходящих на набережную, висел амбарный замок.

«Черт! Не хватало, чтобы и там заперли!» — досадуя на себя, он оглянулся назад.

Высокая желтая фигура, свободная от ящика, стояла напротив. Цепко захватив младенца, старик подносил его к разметанной бороде. Беззубые старческие десны закусили складку детского тельца.

«Кронос, — проходя мимо, Орест Георгиевич прочел табличку. — Миф, подходящий любой эпохе… Рано или поздно перемрем все. Кто ж это сказал? Павел? Нет, — боль тронулась тонкой коричневатой струйкой. — Или доживем до старости и станем падшими ангелами, как эта старуха… Красота, преображенная в ненависть… — боль упала на сердце тяжелой полновесной каплей. — Ненависть этой девочки — самое страшное, что теперь предстоит… — он смотрел на младенца, закутанного в мраморные пеленки. — Время? При чем здесь — время? Я сам — чудовище, глотающее младенцев…»

Не взглянув в лицо каннибала, Орест Георгиевич побрел назад.

* * *

Там, где когда-то болело сердце, ширилась полость — огромный сосуд. Матвей Платонович приподнялся на локте, оглядывая стеллажи. Он-то был уверен, что выгнал его из памяти: тот зал, под завязку заполненный современниками. Там, испугавшись до смерти, он дал ответ на их главный вопрос. В этом вопросе соединилось всё: жизнь и смерть, добро и зло, любовь и ненависть.

СОБАКЕ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. Я ОТРЕКАЮСЬ ОТ СВОЕГО ОТЦА.

Ответ, лежащий в основе их проклятой цивилизации.

Сколько лет он копил знания, надеясь их спасти. Вывести из тупика, вернуть на главную дорогу истории, но те, кто называли себя его современниками, упорствовали в своих ответах. «Поздно… Теперь — поздно…» — он спустил ноги и замер, сгорбясь, прислушиваясь к сердечной пустоте.

Всю жизнь он имел дело с фактами. Поднимаясь с рассветом, начинал свое терпеливое восхождение. Его знания — Вавилонская башня, его собственная великая цивилизация, которую он, единственный строитель, сложил по кирпичику, полыхала сотней медных ворот. За них не проникали варвары, прожорливые, как саранча.

Голова работала ясно. Прошлое, укрытое под толщей знаний, всплывало как забытая стихотворная строка. Оно сложилось и замкнулось рифмой: шакальеголовый, сидевший в том президиуме, — любезный молодой человек.

«Его сын. Поэтому и похож…»

Он понял задачу, которую они вознамерились решить с его помощью. До поры до времени их власть обеспечивалась человеческими жертвами. Теперь они задумали обратное: заставить мертвых работать на себя.

Когда-то давно он попытался возразить шакальеголовому. Сказал: «Я… не могу… предать отца… Это — невозможно». Они сидели в маленькой подвальной комнате, куда его вызвали прямо с лекции. Человек, похожий на шакала, усмехнулся: «Поверьте, для вас, в вашем положении… Именно это и возможно…» Анубис, шныряющий по кладбищам, оказался прав: в цивилизации, которую они построили, именно невозможное стало единственно возможным.

Матвей Платонович поднялся с трудом. В голове зашумело, будто снова включился мотор.

Если вынести за скобки тот загробный суд, он прожил счастливую жизнь. Эти извлекли его внутренности, но не замуровали, не спрятали под землю. Дали время накопить знания.

Пустота, занявшая место сердца, подпирала ребра. Без него, хранителя чуждой им цивилизации, библиотека — всего лишь тело: мумия, лишенная главного. Чтобы воспользоваться накопленными знаниями, нужен Дух.

Знания, лишенные Духа, не могут служить. Чтобы знания ожили и заговорили, необходимо мастерское слово. Слово и тайный знак. В желудке шевельнулась горечь, похожая на боль. Он облизал пересохшие губы и, прислушавшись к шуму мотора, вспомнил