Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

отвечал, кто-то просто приветливо кивал головой. Казалось, и я всех знаю в лицо. Не персонально, разумеется, нет. «Петроградцы-ленинградцы» узнавали друг друга по жадному интересу в глазах: «Уцелел? Славно. Значит, мы ещё живы!»

«Ленинград и мой город! Я возвратилась в свой город», – уговаривала я себя.

Как-то раз позвонили в дверь. На пороге квартиры Нины Гернет стоял высокий молодой мужчина с привлекательным, располагающим лицом.

– Вам кого? – спросила я.

– Мне бы хотелось увидеть Тамару Владиславовну Петкевич.

– Проходите. Слушаю вас.

– Я, собственно, пришёл узнать, не могу ли я вам чем-то помочь?

– Простите?

– Хочу хоть чем-нибудь быть вам полезным.

– Но… почему?

– Потому хотя бы, что мой отец погиб там, – пояснил он.

– Ваш отец был арестован в тридцать седьмом?

– Точно так. А о вас мне рассказали ваши друзья.

– Кто именно?

– Лёля Данскер и её муж.

Лёля Данскер?! Лёля и Вова – брат и сестра. Это ещё Петроград, набережная реки Карповки, дом 30, где мы жили до 1930 года. Друг детства Вова после моего выхода из лагеря испугался клейма 58-й статьи. А Лёля с мужем хотят помочь?! Какой устойчивостью повеяло от слова «помочь»!

Десять минут назад я не ведала о существовании Бориса Борисовича Вахтина, китаиста, сына писательницы Веры Пановой. Его привели к порогу дома Нины Гернет сходство судеб наших отцов и чувство личной ответственности за катаклизмы, сотрясавшие страну. Личностью Бориса Вахтина для меня помечено начало шестидесятых.

Он звонил своим друзьям. Одного просил: «Подыщи работу в музее…» Другого: «Изобрети какую-то вакансию. Очень надо». Друзья отвечали необязательным: «Подумаю. Перезвони через пару недель».

После моего переезда в Ленинград Владимир Александрович правдами и неправдами вырвался в конце лета из дома, снял комнату за городом, в Сестрорецке. Мы провели вместе две нечаянные, счастливые недели. Десятки вёрст промерили пешком по берегу Финского залива в сторону Комарова и Зеленогорска. Ходили по тропе, теснившейся между лесом и шоссе, в Тарховку, где Нина Гернет с семьёй снимала дачу. До темноты сидели там на берегу тёплого, с коричневым торфяным дном озера и в Сестрорецк возвращались уже по вечерней росе. Тут и там в уютных дачных домах зажигался электрический свет. По направлению к Ленинграду и встречно, в сторону Финляндии, мимо нас проносились электрички. В остальном мы мало что замечали. Не подумали даже, следует ли испугаться великолепного лося, вышедшего на лесную поляну, когда в один из дней мы собирали в Разливе малину. Какие-то секунды втроём ошеломлённо смотрели друг на друга, затем лось повернулся и царственно удалился в чащу.

Из наших разговоров исключалась только тема будущего. Чтобы ещё прочнее её забаррикадировать, Володя принял предложение одного из тех закрытых «энских» театров, которыми на театральной бирже в 1952 году меня учили зашифровывать лагерные. Его пригласили туда в качестве главного режиссёра. Отныне словосочетание «закрытый театр» приобрело для меня буквальный смысл: выезд из засекреченного города и театра невозможен. Видеться – не будем. Режим секретности автоматически решал все вопросы.

Увы, Володя эти ограничения к себе не относил. Я никогда не спрашивала, какая степень изобретательности требовалась, чтобы периодически на три-четыре дня наведываться в Ленинград. Мы писали друг другу ежедневно. Он просил прочитывать пьесы, которые ставил или собирался ставить, делился замыслами. Я во всех деталях описывала бессчётные спектакли, которые видела в ленинградских театрах. По тому, как возникали паузы, а потом набегало по три письма в день, нетрудно было представить механизм переключений двойной Володиной жизни.

В моём внутреннем «доме» тем временем успешно разваливалось всё, что уцелело после кишинёвского тайфуна, вынесшего меня из театра. Продувало и выло. Из стен вываливались целые блоки. Ленинградское настоящее являло собой гору балок, цемента и кирпичей… Я находилась под ними. С поиском постоянной работы всё оставалось на нуле. Я в конце концов дошла до отчаяния. И когда школьный друг Давид ещё раз спросил, не надумала ли я поработать в аптеке, я ответила: «Спасибо. Да!»

Кто-то тронул меня за локоть, когда я стояла в Русском музее у древних икон. Режиссёр Нина Николаевна Гороховская! Шесть лет назад на театральной бирже в Москве она уговорила нас с Димой поехать на работу в Чебоксары. Теперь, как оказалось, мы обе возвратились в Ленинград.

– Посидим в каком-нибудь кафе, поговорим, – предложила она. – Где работаете?

– Заработки только разовые, – объясняла я. – С Гришей Гаем пишем инсценировки для радио и телевидения. Иногда приглашают на «Ленфильм» или на телевидение – сняться в каком-нибудь эпизоде. Всё!

– А театр?

– Театр? Театр мне больше не светит.

– Сколько вам лет?

– Сорок один.

– Отдаёте себе отчёт в том, что для актрисы это не самый выигрышный возраст?

– Разумеется, отдаю! Всё понимаю! Уже сдалась. Устраиваюсь на работу в аптеку.

В чебоксарском театре Нина Николаевна не однажды занимала меня в своих спектаклях, а мне нравилось с ней работать, хотя она бывала резка, категорична и славилась неуживчивым характером.

– Значит, вам нужна работа? Что ж, кое-куда мы с вами сходим, кое с кем я вас познакомлю. Может, что-то и получится. А Дмитрий Фемистоклевич где работает?

– Мы с ним расстались.

– Причина в вас, да? Дмитрий Фемистоклевич вам удивительно подходил. Знаете, я подумала, когда впервые увидела вас на бирже в Москве: сумеете вы продержаться, когда обнаружите хрупкость вашей жизни, или нет? Сумеете ли пройти через это и не потерять его?

– Не сумела!

– А жаль! Правда жаль, что не сумели!.. Владимира Александровича Галицкого? Да, конечно, я его знаю. Интересный, талантливый. Не простой, кстати, человек, не из лёгких… Как я? Мы с мужем тоже разошлись.

В спектаклях чебоксарского театра мы с её мужем Кириллом не однажды играли в паре. Это был славный человек, лет на пять моложе Нины Николаевны. Они вместе пережили Ленинградскую блокаду. Гороховская рассказывала, как делила хлебные пайки, чтобы хоть какие-то граммы добавить мужу. Он ушёл от неё, сказав, что хочет иметь детей.

– Знаете, мне Кирилл всегда говорил: «Во мне два человека. Один такой маленький-маленький, но очень хороший. Умный, благородный. Он – твой. Ты подожди. Он вырастет, вот увидишь. А другой – большой. Этот – невежда, безалаберный и плохой. Он давит на того, маленького. Но ты все-таки жди: маленький непременно подрастёт». Я ждала. Ребёнок у него уже родился, – добавила она. – Девочка…

Даже притом, что родился ребёнок, Нина Николаевна отказывалась дать мужу развод. Допустить, что «маленький человек» дорос, но не возле неё и не для неё, было ей, видимо, невмоготу. А может, её не покидала надежда на то, что Кирилл ещё вернётся. Пережив после ухода мужа нервный стресс, она