Кот в сапогах - Патрик Рамбо

С переменой облика у Буонапарте и тон изменился. Он стал глубокомыслен, порой резок, слова в его устах уже звучали не иначе как приказы, и он более не допускал, чтобы к нему обращались на «ты». Его первой заботой, стоившей немалых трудов, стало обогащение своего семейства и верных приближенных. Он предложил отправить старшего брата Жозефа консулом в Испанию или — какая разница? — в Италию, а младшего, семнадцатилетнего Луи, сделал наравне с Жюно одним из своих адъютантов. Его дядя Феш, со временем немало поднаторевший в грабеже произведений искусства, был назначен сперва секретарем, затем комиссаром по военным вопросам. Дядя Рамолино нашел себе применение в службе военных обозов. Мармон, его приятель времен Тулона, явился из своего гарнизона в Майнце уже как член артиллерийского комитета. Прибыв с Фрероном в Марсель, Буонапарте вручил брату Люсьену тысячу франков серебром и ассигнациями для их матушки.

А потом он занялся армией.

Стянул в Париж войска из предместий — Со, Сен-Клу, Курбевуа, Венсенна, и отныне всякое самомалейшее донесение направлялось в его контору. Под его началом насчитывалось одиннадцать дивизий, тридцать две тысячи человек, призванных заполонить столицу и следить, чтобы ничто нигде не шелохнулось, располагая в качестве подспорья двумя сотнями пушек и почти семью тысячами лошадей. Крикуны из якобинского батальона, 13 вандемьера с такой пользой натравленные на роялистов, сформировали полицейский легион. А в Венсеннском донжоне устроили пороховой склад.

С восьми часов вечера Париж прочесывали двенадцать конных патрулей. Какие-либо людские скопления были и запрещены, и немыслимы в подобных условиях, за исключением разве что театра. Власти, берущие свое начало в революции или государственном перевороте, не доверяют театру, ведь всякие фрондерские идеи находят там свое выражение лучше, чем где-либо еще, здесь они высказываются напрямую, и происходящее на подмостках тотчас находит отклик в зале. Когда Буонапарте, уже навсегда покинувший достопамятную харчевню «Провансальские братья», отныне недостойную его нынешнего ранга, после ужина в трактире Аршамбо выходил со своими офицерами на улицу, он говорил: «А не пойти ли нам проучить шуанов?» Он ходил таким манером из одного театра в другой, от «Комической Оперы» до «Варьете», вынуждая публику петь «Марсельезу». Генерал был скрупулезно придирчив: театру надлежит во всем подчиняться властям, принося пользу Республике и проповедуя ту мораль, которую государство находит нужным афишировать. Десятки солдат были готовы по его распоряжению ворваться в любой театральный зал, за настроением партера и галерки надзирали агенты в штатском, чьи донесения Буонапарте просматривал каждое утро, отправляя их затем в Министерство уголовной и гражданской полиции. Вот пример одного такого доклада — дело касалось вечера в театре Фейдо:

«До поднятия занавеса на первой галерее был замечен человек со взбитыми волосами. Раздались крики: „Долой шуана!“ Он исчез. Между двумя пьесами на сцену вышел Гаво, чтобы спеть гимн марсельцев. Из партера несколько голосов стали кричать „Долой шуана!“, изо всех сил стараясь помешать ему петь. За этим последовал большой переполох. Однако Гаво продолжал. Мировой судья приказал вывести троих самых буйных, которых дежурный адъютант отвел в кордегардию, где оный мировой судья подверг их допросу».

У Буонапарте теперь была власть. Применял он ее жестко. Ездил по Парижу верхом в окружении усачей-офицеров, чтобы и надзирать за всем, и себя показать. Он почувствовал в себе способность установить прочный порядок. Теперь ему требовалось завоевать популярность.

Мысли о выгодном браке продолжали остро волновать генерала. Коль скоро он ценил свое новое положение, больше не могло быть речи о том, чтобы жениться на увядшей комедиантке, хотя бы и богатой, и он покинул мадемуазель де Монтансье. Она же цеплялась за него, поверив брошенным на ветер клятвам, надеялась, что сможет ускорить брачную церемонию, строила планы на «буудущее», ибо в ее устах звук «у» звучал весьма протяжно. Баррас охотно взял на себя роль посредника. Навещая Буонапарте в его дворце, он сообщал:

— Мадемуазель де Монтансье приглашает вас на ужин.

— Сегодня вечером? — с оттенком иронии усмехался генерал.

— Сегодня вечером.

— Это невозможно! Я весьма польщен, гражданин депутат, но у меня совсем нет времени.

И указывал на кипу доносов, еще не подвергнутых въедливому изучению.

Баррас настаивал:

— Тогда завтра?

Назавтра Буонапарте вновь заставлял себя упрашивать.

— Тебе что, теперь и поужинать некогда? — спрашивал Баррас. Его эта ситуация забавляла.

— Я весь в делах службы, у меня и часа свободного нет, я почти не сплю, едва успеваю перекусить, да и то лишь когда удастся выкроить время.

— А если в половине шестого? — Баррас продолжал наседать.

— Если это приказ, я повинуюсь…

Итак, генерал, вздыхая, отправлялся к Монтансье в ее обширные покои, расположенные над Шартрским кафе. Во время трапезы он оставался угрюмым. Баррас поддразнивал его, старая актриса жеманилась:

— Дорогой генерал, вам не нравится жареный гусь?

— Нет, это прелестно…

— Что именно? Мадемуазель или гусь? — усмехался Баррас и отрезал себе толстый ломоть жаркого.

— И то и другое по-разному, — отвечал Буонапарте, чувствуя себя загнанным в капкан и не имея ни малейшей охоты изощряться в остроумии.

Тут ему на выручку подоспел лакей:

— Капитан из его штаба ждет генерала Буона-Парте в прихожей. Он сказал, что дело важное.

Генерал вскочил и стал натягивать перчатки:

— Дорогая мадемуазель, гражданин депутат, вы сами видите, я не лгу. Достаточно мне уйти, как меня тотчас же требуют обратно.

— Мне кажется, в Париже сегодня все спокойно, — заметил Баррас, не поверивший ни единому его слову.

— Секционеры еще доставляют беспокойство.

— В самом деле? Но ведь их разоружили.

— Как мне известно, среди них есть неукротимые, и мне, чтобы добиться нашей цели, нужно поспевать везде.

— С пустым животом? — опечалилась Монтансье, взглянув на генеральскую тарелку.

— Работа, доверенная мне Конвентом, прежде всего. Но я вернусь.

В прихожей, где его поджидал Жюно, он, надевая свой редингот, вполголоса проворчал:

— Долго же ты копался.

— Сейчас половина седьмого, генерал. Мы так и договаривались.

— А мне показалось, что этот несносный ужин длился целую вечность! Только и ждал, когда ты явишься меня освободить.

Они сели в экипаж, предоставленный в распоряжение Буонапарте, и приказали везти их к ресторану Аршамбо, где макароны в пармезане умели готовить в точности так, как любил генерал. Никаких других забот в этот вечер у них не было. Репрессии, которым подвергли мятежных роялистов, были умеренными. Военные суды заседали в церкви Святого Роха, в монастыре Дочерей Святого Фомы, в здании Французского театра, но почти все смертные приговоры были вынесены заочно. Лафона де Суле, правда, гильотинировали на Гревской площади, но потому, что он оскорбил своих судей, равно как и Леметр, журналист, который вел переписку со шпионами графа д'Антрега. Прочие возвратились к себе домой, их адреса были известны властям, но их не беспокоили. Даже барон де Батц, знаменитый заговорщик, вернулся в свою мансарду второго этажа, что в доме 31 по улице Вьё-Огюстен. Конвент задумал отменить смертную казнь, он курировал работу над этим декретом и всячески поощрял снисходительность судов. Граф де Кастеллан, приговоренный заочно, не прячась, вел в Париже обычную жизнь, а когда ночной патруль остановил его, требуя удостоверение личности, ответил игриво: «А, черт возьми, это же я, тот самый заочный Кастеллан!» С тем и продолжил свой путь.