Кровь тамплиеров - Вольфганг Хольбайн

Но будет ли все действительно так? Лукреция ни словечком не обмолвилась, что в этом случае сохранит Роберту жизнь. Но, даже если бы все было иначе, разве можно положиться на ее слово? Она лгала Давиду, она им манипулировала, желая, чтобы он убил собственного отца. Возможно, она бы сохранила фон Метцу жизнь только для того, чтобы пару часов спустя он умер как бы от несчастного случая. Она была одержима, психически больна из-за своей жажды власти. Давид больше ничего не мог сделать для отца. Но возможно, он мог придать смысл его смерти. Возможно, он мог помешать тому, чтобы его мать принесла огромное несчастье людям. Этого хотел отец. Пусть он умрет, не лишенный надежды.

– Твой путь верный, Давид, – улыбнулся ему фон Метц, как будто прочел его мысли.

Давид задержал на нем все еще колеблющийся взгляд. Вероятно, у "них все же есть шанс, если они отдадут ей то, что она хочет.

Не может же она быть такой скверной, такой жестокосердной, какой изображает себя в эти секунды. В конце концов, она его мать, а он…

Отец освободил его от принятия решения. Совершенно неожиданно и невероятно быстро его левая рука поднялась вверх и крепко сжала кисть Лукреции, движением правой руки он вырвал у нее кинжал. Прежде чем Арес или Лукреция опомнились, он сам проткнул себе сонную артерию.

– Нет! – вырвался у Давида растерянный, безудержный крик, в то время как он, нетвердо стоя на ногах, сделал шаг назад.

Округлившимися от ужаса глазами он смотрел, как черты лица его отца полностью расслабились, прежде чем он упал на землю, умирая, по другую сторону решетки.

Даже его мать не могла не поддаться напряженности момента. Но очень быстро смятение сменилось в ее чертах выражением ярости. Арес несколько секунд недоверчиво смотрел на бездыханного тамплиера, распростертого у его ног. Первой на случившееся отреагировала Стелла: она схватила Давида за руку и грубо рванула за собой.

– Идем! – задыхаясь, бросила она и потащила его к выходу.

Давид послушался. Чем дальше, тем быстрее в голове и в сердце толчками нарастала пустота, делавшая его необыкновенно пассивным. Через плечо он увидел, как Лукреция снова приблизилась к решетке. Ее руки цеплялись за прутья. Она выкрикивала его имя, и в ее голосе больше не звучала угроза, а только беспомощная мольба и отчаянная боль. Она была приорессой ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», когда пыталась обменять жизнь его отца на реликвию. Но в тот момент, когда она потеряла Давида, она была только его матерью. Он слышал и видел, что она страдает, но это больше не трогало его. Ничто больше не трогало его.

Стелла тащила его все дальше. Ноги юноши двигались автоматически. Он не знал, куда они его приведут, но это было совсем неважно.

Его отец мертв. Его мать потеряла душу из-за легенды. Давид снова оказался один.

Шариф потратил долгие часы на залечивание ран и ушибов, чтобы вновь собственными силами держаться на ногах. Арес от души радовался позору, которому подверг араба зеленый юнец.

Итак, теперь Давид владел погребальным покрывалом и мечом. Но радость его по этому поводу была недолгой, потому что дальше это его никуда не вело. У его маленькой подруги был достаточно заметный стиль езды – не прошло и часа, как Арес, просматривая данные полицейского компьютера, в который он легко проникал, наткнулся на номерной знак машины беглецов, который зафиксировала камера дорожного наблюдения. Шариф пока что полностью вышел из игры, и даже сердце его сестры не могло смириться с метафорической пощечиной, когда этот проклятый тамплиер самолично свел счеты с жизнью и, умирая, выдохнул на прощанье:

– Теперь у него есть все, что ему нужно, – sangreal, ma chere.[29]

По крайней мере на этот раз последнее слово осталось не за Лукрецией.

Трупы убрали, когда «мастер меча» вновь вошел в сводчатый подвал, но осколки стекла все еще покрывали пол. Очевидно, араб до сих пор не удосужился вызвать уборщиков. Лукреция, погруженная в безмолвную молитву, стояла посреди осколков и смотрела, все еще шокированная, туда, где всего несколько часов назад находилась погребальная плащаница Христа – самое ценное, что было у приоров. Теперь ее больше нет – она украдена двумя наивными сопляками, у которых молоко на губах не обсохло, запихнута в рюкзак, словно вонючая тенниска.

Виноват Шариф, думал Арес, но он, Арес, извлечет из этого пользу. Он принесет покрывало обратно и меч магистра тамплиеров тоже.

После этого он выгонит араба к чертовой бабушке – и все будет в порядке, даже лучше, чем раньше.

Лукреция его не замечала или нарочито игнорировала. Во всяком случае, она никак не отреагировала на его приход. Арес не стал глупо откашливаться, чтобы привлечь к себе ее внимание. Он сделал шаг вперед и начал с того, что доложил обстановку:

– Их машину вычислила видеокамера. У нас теперь есть их номерной знак.

Сестра словно не обратила внимания на его реплику и продолжала демонстративно стоять к нему спиной.

Арес незаметно для нее улыбнулся. Она нуждается в нем – он это знал совершенно точно. Возможно, ей не хочется самой себе в этом признаться, но в конце концов этого не избежать.

– Я проверил также по полицейскому компьютеру. После полуночи они проехали по проселочной дороге, – продолжал он как ни в чем не бывало. – Я знаю, где они.

Лукреция немного помедлила, затем, как он и ожидал, обернулась.

– Где? – сдержанно спросила она.

– Дорога, на которой они засветились, ведет к монастырю, к Святому Витусу.

Он с радостью наблюдал вспышку понимания и признательности в глазах сестры. Она изучила документы Давида так же хорошо, как и он.

Вероятно, она выучила наизусть каждое упомянутое в них имя, каждую дату, каждое примечание. Сан-Витус был синонимом первых шести лет жизни Давида. И к этому, в подлинном смысле слова, нечего было прибавить.

Лукреция отвернулась снова и посмотрела туда, где еще сегодня висела стеклянная конструкция, – возможно для того, чтобы подумать, но и, быть может, для того, чтобы у нее не вылетело случайно слово одобрения Аресу, которое она не могла и не хотела произнести. Затем она опять взглянула на брата. В ее глазах не было ничего, кроме заносчивости и решительности.

– Ты убьешь их! Всех! Давида тоже! – приказала она. – И принесешь мне реликвии.

«В ней не осталось ничего, что напоминало бы об отчаявшейся матери, которая горюет о потерянном сыночке», – отметил для себя Арес. Он почти сожалел об этом. После всего, что произошло, в ней появились какие-то больные, опасные черты. В конце концов, она нравилась ему в своей теперешней холодной надменности больше, чем управляемая одними эмоциями дурочка, которая в прошедшие дни поставила под угрозу всех приоров. Вероятно, действительно будет лучше для всех, если Давид умрет. Никто не смог превратить сына магистра тамплиеров в отважного приора, Настоятеля Сиона. Даже он, Арес.