Правосудие Зельба - Бернхард Шлинк

— Да, ты прав, Бетховен в конце концов оглох. Глухота — это высшая форма презрения к окружающему миру.

В своей одноместной монашеской келье я спал как убитый. На следующее утро мы рано тронулись в путь. Когда мы выехали из Готардского туннеля, зима осталась позади.

Мы прибыли около полудня, остановились в отеле у озера и пообедали на застекленной, прогретой солнцем веранде с видом на разноцветные лодки и яхты. Я немного волновался при мысли о предстоящем чаепитии с Тибергом. Из Локарно в Монти ведет канатная дорога. На середине пути, где вагончик, едущий вверх, встречается с вагончиком, едущим вниз, находится станция со знаменитым местом паломничества: церковью Мадонна дель Сассо. До церкви, не очень красивой, но очень живописно расположенной, мы шли по Крестному пути,[136]усыпанному крупной галькой. На оставшуюся часть подъема у нас не хватило духу, и мы сели в вагончик.

Пройдя по извилистой улице до дома Тиберга у маленькой площади с почтовым отделением, мы очутились перед трехметровой оградой, спускающейся к улице и увенчанной кованой чугунной решеткой. Судя по павильону на углу, по деревьям и кустам за решеткой, дом и сад располагались на возвышенном месте. Мы позвонили, открыли массивную дверь, поднялись по ступеням в палисадник и увидели перед собой скромный трехэтажный дом, выкрашенный в красный цвет. У входа стояли садовый стол и стулья, похожие на те, что можно видеть в летних пивных ресторанах. Стол был завален книгами и рукописями. Тиберг снял с себя верблюжье одеяло, в которое кутался, и пошел нам навстречу энергичной походкой, немного подавшись вперед, высокий, с густыми белыми волосами, короткой ухоженной седой бородкой и кустистыми бровями. На носу у него были узенькие очки для чтения, поверх которых он с любопытством смотрел на нас своими карими глазами.

— Дорогая фрау Бухендорфф, как хорошо, что вы вспомнили про меня! А это ваш дядюшка? Добро пожаловать на виллу Семпреверде! Мы с вами уже встречались, сказала мне ваша племянница. Нет, подождите! — остановил он меня, когда я уже собрался ответить. — Я сам вспомню. Я как раз работаю над своими воспоминаниями, — он указал на стол, — и с удовольствием тренирую память.

Он провел нас через дом в сад.

— Пройдемся немного, пока дворецкий готовит чай?

Дорожка вела нас вверх по склону холма. Тиберг расспрашивал Юдит о ее делах, о ее планах, о ее работе на РХЗ. У него была приятная, спокойная манера задавать вопросы и выражать свой интерес к словам собеседника коротенькими замечаниями. И все-таки меня поразило то, как откровенно Юдит рассказала ему о своем уходе с РХЗ, разумеется ни словом не упомянув обо мне и моей роли в этой истории. Поразила меня и реакция Тиберга. Он никак не выразил ни недоверия к рассказу Юдит, ни возмущения по отношению к кому бы то ни было из действующих лиц, от Мишке до Кортена, ни сочувствия или сожаления. Он просто спокойно принял все к сведению.

К чаю дворецкий подал печенье. Мы сидели в большой комнате с роялем, которую Тиберг называл музыкальным салоном. Беседа приняла экономический уклон. Юдит легко манипулировала такими понятиями и терминами, как капитал и труд, затраты и прибыль, баланс внешней торговли и валовой социальный продукт. Мы с Тибергом сошлись во мнении, что идет балканизация Федеративной Республики Германия. Он сразу понял, что я имею в виду не турок в Кройцберге. Его тоже беспокоило, что количество поездов все сокращается, а точность их прибытия и отправления давно оставляет желать лучшего, что почта работает все меньше и все менее надежно, а полиция становится все грубее и жестче.

— Да… — задумчиво произнес он. — Инструкций уже так много, что сами чиновники не принимают их всерьез и применяют по настроению и желанию — то небрежно, а то и вообще никак. Когда это настроение и желание начнет регулировать взятка — уже вопрос времени. Я часто задумываюсь о том, какой тип промышленного общества возникнет из этой ситуации. Постдемократическая феодальная бюрократия?

Я люблю такие беседы. К сожалению, Филиппа интересуют только женщины, хотя он время от времени и читает, кругозор Эберхарда ограничивается тридцатью шестью клетками шахматной доски, а Вилли мыслил крупными эволюционными категориями и носился с идеей, что мир — или то, что оставит от него человек, — в следующем зоне достанется птицам.

Тиберг долго всматривался в мое лицо.

— Ну конечно. Хотя вы и приходитесь фрау Бухендорфф дядюшкой, это не значит, что вы обязательно должны носить ту же фамилию. Вы — доктор Зельб, прокурор в отставке.

— Да. Только не в отставке, а уволился в сорок пятом.

— Уволен, как я полагаю?

У меня не было желания объяснять ему обстоятельства моего увольнения. Юдит заметила это и включилась в наш разговор:

— Быть уволенным еще ничего не значит. Большинство из них опять вернулись. А дядя Герд — нет. Не потому, что у него не было возможности, а потому, что у него не было желания.

Тиберг испытующе посмотрел на меня. Я чувствовал себя под его взглядом очень неуютно. Что обычно говорит в таких случаях прокурор, сидя напротив человека, которого он в результате следственной ошибки чуть не отправил на смертную казнь?

— Значит, вы в сорок пятом году не захотели больше работать прокурором. Это интересно… — продолжал Тиберг. — По каким же причинам?

— Когда я однажды попытался объяснить это Юдит, она сказала, что мои причины — скорее эстетического порядка, чем нравственного. Мне было противно смотреть на то, как мои коллеги воспринимают свое восстановление в должности. Ни малейшего признака чувства или сознания вины. Допустим, я мог бы с другими чувствами и мыслями принять свое восстановление в должности. Но я был бы среди них белой вороной, поэтому я решил быть ею, держась от них подальше.

— Чем дольше я на вас смотрю, тем отчетливей вспоминаю вас молодым прокурором. Вы, безусловно, изменились. Но ваши голубые глаза все еще блестят, хотя и немного другим, более лукавым блеском, а ямка на подбородке осталась совершенно такой же. Интересно, что вы тогда думали и чувствовали, когда раздавили нас с Домке, как червяков? Я как раз совсем недавно занимался этим процессом в своих мемуарах.

— Я тоже недавно в каком-то смысле опять вернулся в те дни и вынужден был еще раз заняться этим процессом. Поэтому я рад возможности поговорить с вами. В Сан-Франциско я встречался с женой тогдашнего свидетеля от обвинения, профессора Вайнштейна, и узнал, что его показания были ложными. На него оказали давление, кто-то с завода и кто-то из СС. Нет ли у вас каких-нибудь предположений или, может, вы даже знаете, кто тогда на РХЗ мог быть заинтересован в том, чтобы вы с Домке навсегда исчезли? Понимаете, мне трудно свыкнуться с мыслью, что я стал слепым орудием чьих-то преступных интересов.