Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Тишина ночи за окном преодолела преграду стекла, растеклась по комнате, забилась, отражаясь, между стен. Я не знал, сколько прошло времени, минута или десять, похоже, я выпал за привычные пределы циферблата, за пределы ограниченного трехмерной упрощенностью комнатного пространства. Странное, непривычное, немного пугающее, захватывающее дух ощущение.

– Эй, – снова голос из глубины, но теперь он вывел меня из оцепенения.

Я обернулся, незнакомая женщина передо мной выглядела излишне демонстративно, по-модельному выставив чуть в сторону одно бедро, другое подперев согнутой в локте рукой – она и манила, и создавала дистанцию одновременно. Черное, длинное вечернее платье с открытым, как написали бы в модном журнале, «смелым» декольте, правильная, по-женски плавная линия груди, едва подрагивающая от взволнованного дыхания, открытые плечи, оголенные руки, жемчужное ожерелье на шее лишь оттенком выделялось на гладкой, почти прозрачной, почти мраморной коже. Лицо отрезвляюще холодно, но вместе с тем полно плохо утаенного чувственного призыва – именно такое противоречивое сочетание должно привлекать и завораживать.

Что тут скажешь, передо мной стояла другая женщина – не та легкомысленная и беспечная, которую я встретил в лесу, не та серьезная и сдержанная, которая принимала меня сегодня в клинике, даже не та, которая сидела на соседнем кресле в партере театра. Нет, совсем другая. Роскошная, словно с глянцевой обложки заморского журнала, еще более далекая, недосягаемая – совсем из иных, заоблачных сфер, к которым я не принадлежал.

– То, что ты говорил сейчас про одиночество… Ты и вправду так чувствуешь? – произнесла женщина знакомым голосом.

– Что я говорил? Я разве что-то говорил? – Я не притворялся, заряд минутной рефлексии растворился, не оставив и следа.

– Ну, раз так… я готова. Можем идти, – произнесла она, но при этом не сдвинулась с места.

И тут я снова почувствовал, что если сейчас подойду, обниму, поцелую в оголенное плечо, шею, скользну губами по ложбинке между грудей до тех пор, пока позволит нескромное платье, то никуда мы уже сегодня не поедем. Но я не подошел, не поцеловал. Хотел, но не подошел.

Почему-то я вспомнил о Тане в темной, холодной квартире на Патриарших. Подумал, что она, наверное, так и не поняла моего неожиданного ночного бегства и томится неопределенностью, и ждет. А может быть, и не томится, не ждет. Я не знал.

– Ты что, оцепенел? – улыбнулась Мила, но сдержанно, под стать своей мраморной коже, приподнятому, приоткрытому бюсту, под стать жемчужному ожерелью. – Это тебя вид на Ленинский в ступор вогнал?

Я должен был ответить. Что-нибудь про то, как она обалденно выглядит, как ей идет платье, но почему-то произнес лишь короткое «ага» и скупо качнул в подтверждение головой.

Оказалось, что в коридоре на столике уже приготовлен емкий фирменный пакет, из которого светилась серебристым горлышком бутылка шампанского да рдел увесистыми бутонами букет багровых роз. Бутылка меня не особенно удивила, а вот розы в те времена в зимней Москве вообще выходили за пределы здравого смысла.

Я взял сумку с подарками и, так и не сказав ни слова, вышел из квартиры. В лифте неловкость только усилилась; из-за тесного, скованного пространства невозможно было избежать ни запаха Милиных духов, ни ее взгляда, ни ее неожиданной манящей прелести. Но я все же избежал. Стоял, молча глядел в пол, пытаясь отогнать корябающее ощущение своего полного, вопиющего ей несоответствия. Но оно давило, беспокоило, не давало свободно вздохнуть, мешало быть естественным. А я, когда неестественный, теряюсь и лишаюсь уверенности.

– Слушай, – произнес я, не поднимая глаз, чтобы растерянность не прихватила меня еще сильнее, она и так уже втерлась в кожу вместе с тяжелым, удушливым, кружащим голову здесь, в лифте, запахом духов. – Я в полном диссонансе с тобой. Мы из разных миров, ты и я. Ты сама, что ли, не понимаешь?

Я не видел, лишь почувствовал, как она поправила перевязь-косынку, на которой по-прежнему беспомощно висела моя левая рука.

– Ты в полном порядке, – произнесла она голосом, в котором я расслышал заботу, даже нежность. – Ты в абсолютном порядке.

…До Кутузовского мы доехали, не проронив ни слова. Мила тоже молчала, проявляя деликатность, давая возможность моей внезапно навалившейся уязвимости развеяться самой. Что к концу дороги и произошло, прежде всего, благодаря нескольким полноценным глоткам из далеко не опустевшей коньячной фляжки.

Дом показался мне нереально большим, из темного, тяжеловесного камня, он выглядел скалой, защищенным фортификационным сооружением. От кого защищенным? Возможно, от всех от нас, остальных, проходящих мимо него по утомительно растянутому тротуару. В вестибюле при входе сидел человек в фуражке и кителе, не в военном, конечно, а в швейцарском. Хотя не исключено, что в свободное от дежурства время он примерял и другой китель, со звездочками.

Имя балерины прозвучало паролем, который Милочка, пройдя мимо служивого величественным шагом, бросила мимоходом. В лифте она снова поправила мою перевязь заботливой ручкой, как будто ее косынка являлась самым важным атрибутом моего праздничного вечернего наряда.

Если дом своими средневековыми размерами поражал воображение, то гостиная, в которой мы в результате оказались, выглядела бескрайней, я и не представлял, что такие существуют в наши скромные равноправные времена в нашем скромном равноправном городе.

Большая хрустальная люстра под высоким потолком бросала неровный свет на обитые штофом стены, мебель тоже удивляла не то аутично-французской причудливостью, не то аутично-английской. Ощущение складывалось такое, что я снова попал в Большой театр, в какую-то его секретную, недоступную для непосвященных часть.

Народ уже толпился, красивый, шумный, многочисленный, человек сорок, не меньше. Стайка симпатичных девушек с вывернутыми наружу ступнями, с неестественно прямыми спинами переминалась у длинного, накрытого белой скатертью, уставленного тарелками и бутылками стола. Кордебалет, похоже, уже прибыл.

– Правда, они похожи на сбежавших из зоопарка пингвинов? – Мила повернула ко мне греческий, отточенный косметикой профиль, лишь уголки губ слегка дрогнули. Что означало, что я вновь ее рассмешил. – Эти, конечно, повыше и по-своему грациознее, но и в пингвинах, согласись, есть своя пингвинья эстетика, – добавил я, твердо решив выбить Милу из ее античной окаменелости. – Разница еще в том, что пингвины выбирают себе партнера на всю жизнь, а тут, я подозреваю, с партнерами куда как разнообразнее.

Профиль сменился на анфас, губы перестали подрагивать, взамен они растеклись пусть в сдержанной, но довольной улыбке.

– Есть еще одно сходство, – поднял я вверх указательный палец. – У пингвинов на яйцах сидят только папы, а там стужа, дикий холод и жрать совершенно нечего. И с яйца сойти нельзя, оно сразу же замерзнет.

– Неужели только папы? – не выдержала моего экскурса в пингвинную жизнь Милочка.

– Ага, – подтвердил я. – Только папаши могут быть такими самоотверженными. Мамаши тем временем плещутся в океане, увеличивают свой жировой покров обильным рыбным рационом.