Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

Жизнь, хоть и ненамеренно, подтвердила великую правоту искусс тва: видение мира зависит от того, сколько и чего ты выпьешь.

Там же, кстати, произошел случай в балке, когда некий семьянин приготовил ведро браги, ее здесь называют болдянкой. А жена его, такая клуша, не разобравшись, решила, что вода из растопленного снега, она всегда чуть мутноватая, обрадовалась, стала стирать в ней белье. Гости, настроившиеся на скорую выпивку, рассвирепели, как это бывает у мужчин, когда они долго не принимают внутрь, стали черпать и пить прямо из корыта вместе с мыльной пеной. Но, конечно, не хватило, и в конце выжимали белье: пошли в ход и женские ночные сорочки, и трусики, и бюстгальтеры…

Этот напиток вошел у них в историю под названием «стирка».

«Стирки», даже за цивильным гринеровским столом, не хотелось.

– Ладно. Пойдем смотреть твою монстеру, – согласился я обреченно. – Не слышал, чтобы за Полярным кругом… Оранжереи…

– У нас как в Греции, – усмехнулся Гринер. – И оранжереи тоже есть!

Дорогой он поведал мне, что построена оранжерея в военные годы, при генерале Климочкине, прославившемся особенной жестокостью: он утопил в крови восстание зэков, это случилось в самом начале войны.

Однажды этот самый Климочкин распорядился поставить в скверике, что напротив Дворца шахтеров, бронзовую скульптуру, олицетворяющую вечную дружбу рабочих и крестьян… По-видимому, тех самых, что собраны в лагерях… А центр экспозиции оформили в виде фонтана, который украсили три грации. В одной из них все сразу же узнали возлюбленную генерала – актрису здешнего драмтеатра Колычеву, которая, как и остальные мастера культуры, была привезена сюда издалека и надолго.

Возможно, именно для нее, а может, даже по ее просьбе воздвиг генерал и оранжерею посреди холодного города, который чем дальше, тем все более увеличивал свое народонаселение. Вслед за ежовским и бериевским набором пошли сюда косяком бывшие фашистские узники, военнопленные из Германии, и те из них, кто бежал на Запад, но щедро возвращен обратно осторожным Черчиллем в клетку Сталина… Миллиончик-другой зэков… Среди них, конечно, немало специалистов-ботаников или цветоводов.

Когда закладывали оранжерею, вокруг были сплошь болота, и на топкий грунт насыпали землю до трех метров высоты. В ту пору вообще считалось, что в городе ничего не может расти. Только стояла неподалеку от центра тонюсенькая, сероватого цвета березка. Почки на ней лопались двадцать пятого июня, а ровно через два месяца, день в день, ударяли первые морозы и листья одномоментно отлетали. А тундра становилась бордово-красной, словно политая кровью.

Солнце тут до последних чисел ноября. Еще несколько дней оно стоит под горизонтом, освещая пролетающие самолеты, но с земли люди его не видят. И не увидят до конца января. И будет их угнетать состояние, неведомое для тех, кто не пересекал Полярного круга: смутная тревога, некоторая вязкость в движениях и беспричинная болезненная раздражительность, облегчаемые лишь крепкой поддачей.

К зиме оранжерею построили. Она была просторная, яркая, с желтыми стеклянными стенами, заметная издали: гигантская электрическая лампочка, горящая на снегу. Для полноты картины неподалеку открыли цветочный магазин, и отцы города, сплошь в погонах и звездах, громко пристукивая заледенелыми сапогами и щурясь от света, прошли под сверкающее стекло и разрезали ленту.

Вот тогда-то и была завезена монстера, редкое тропическое растение с берегов далекой Амазонки.

Каким ветром занесло ее на эту несчастную землю? Может, чудак-профессор, арестованный прямо на работе, в ботаническом саду, прихватил росточек… Так, для души. Где-то она теперь витает! Или жена чекиста, переброшенного в Заполярье с дальнего юга, привезла с другими горшками цветов, чтобы смягчить холодное одиночество.

А может, заполярные летчики, летающие в Америку за техникой по ленд-лизу, получили от сентиментальных американцев, вместе с презервативами и пляжными зонтиками (так они представляли наши нужды), в подарок экзотическое растение и, не зная, куда его девать, передали в ведомство чекистов… Тем лучше известно, кого и как сажать.

И посадили. Кривоватый, чахлый росток, в пластиковом горшке с песком. И стал он вдруг расти. А покамест живые цветы набирались тепла и живительных соков, приказали работникам оранжереи мастерить бумажные цветы для ритуальных венков, потребность в которых была тут чрезвычайно велика. Из года в год оранжерея выполняла план по валу и долгое время считалась чуть ли не единственным рентабельным предприятием в городском хозяйстве.

После одноцветного сероватого внешнего мира оранжерея и впрямь поражала: глаза пьянели от ярких красок – примула, бальзам султанский, китайская роза…

Осторожно, смахивая снег с унтов и щурясь от сильных ламп, мы прошли в глубь зеленого рая… Гринера и здесь знали.

– Дальше, дальше ступайте… – сказали нам. Поняли, что пришли смотреть на монстеру. – Мимо не пройдете!

Мы и правда угадали ее сразу. Куст или дерево, не разберешь. А внутри, в глубине его, среди темных зеленых листьев, цветок. Всего один цветок, но размером с чайное блюдце. И – белый. Но это не был мертвый цвет тундры, цвет снега, а нечто живое, чистое, нежное.

В этом чистом свете померкли все другие яркие краски. Меня даже дрожь проняла. Такое наваждение, и где… Среди мерзлых болот, зэковских бараков (лежачие небоскребы) да безымянных могил в тундре…

Неисповедимы пути твои, Господи.

К нам подошли и объяснили, что родом монстера из Южной Америки и в зарослях именно таких цветов скрывался знаменитый по фильмам Тарзан. Но одно дело – заросли в джунглях, другое – здесь, этот цветок монстеры – единственный – подчеркнули – на весь Север. Его приезжали даже снимать из ленинградской кино хроники.

Выяснилось, что монстера невероятно живуча. Она не заглохла без света, когда его отключали. И был случай, когда лопнула труба, цветок обварило горячим паром. Но и тут, переболев, он выжил, да еще, видите, цветет…

Прощались мы с Гринером у поезда, закрываясь спиной от ветра. Снежной пылью больно секло по лицу и глазам.

При посадке в вагон наткнулся мой приятель на кого-то из своих, здешних, громко поздоровался и меня представил, мол, друг поменял самолет на поезд, поедет до Москвы… А это, сказал, генерал Логинов, будете в одном, значит, купе…

Купе было двухместным, с кожаным креслом в углу и туалетом за маленькой дверкой. Вагоны, как выяснилось, из недавно расформированного поезда Москва – Пекин: ввиду осложнившихся отношений с Китаем поезда туда больше не ходили.

Полки в два яруса, тоже кожаные, чуть пообтертые, но широкие, удобные. Мне досталась верхняя.

Я собирался было залечь, но Логинов – теперь я смог его рассмотреть: светлый, коротко стриженный, моложавый – достал армянский коньяк три звездочки и предложил выпить за знакомство. Граммулек так по пятьдесят…

– По пятьдесят? – спросил я недоверчиво. И заглянул в голубые детские глаза моего попутчика.