Красота - это горе - Эка Курниаван

– Я весь внимание.

– Может быть, друг мой, – продолжал Шоданхо, – пусть ваши орлы отстегивают часть выручки солдатам, чтобы тем и на выпивку хватало, и на шлюх.

Маман Генденг был не против делиться с солдатами, лишь бы те не досаждали преманам и согласились на взаимовыгодный мир.

На том и порешили, тихонько пошептавшись, – на рынке никто не слышал, все просто стояли, устремив на них полные ожидания взгляды. Маман Генденг и Шоданхо поручили самым верным своим помощникам объявить, что в четыре часа пополудни начнется перемирие. Солдаты вернутся на свои посты, а преманы – в свои притоны. И остались на рыночной площади двое, Маман Генденг и Шоданхо, – откинувшись на стульях, оба отдувались, будто чудом вырвались у тигра из пасти.

Наконец Шоданхо спросил:

– Умеете играть в трамп?

– Мы с ребятами на автовокзале частенько сражаемся, – ответил Маман Генденг.

И позвали они в партнеры торговца соленой рыбой и кули; так началась их странная дружба за карточным столом. Немало вопросов, касавшихся солдат и преманов, решали они тут, с глазу на глаз. Завели обычай встречаться трижды в неделю за игрой. Не секрет, что оба жульничали, каждый стремился выиграть любой ценой, хоть на кону стояли гроши. Иногда играли с мужем торговки платьем, а иногда – с разносчиками снадобий, торговцами соленой рыбой, кули, рикшами-бечаками – со всеми на рынке, кто знал правила.

Лишь сядет за стол Шоданхо – и Маман Генденг тут как тут, и наоборот. Странная все-таки была у них дружба, с налетом вражды. Маман Генденг так и не простил Шоданхо за Деви Аю, а Шоданхо не понимал, как у того хватило наглости угрожать ему, начальнику военного округа, бывшему главнокомандующему, прямо в штабе!

От этой дружбы у всех голова шла кругом. Спору нет – хорошо, когда все вопросы решаются в одночасье за карточной игрой, и все же безобразие, что солдаты и преманы в сговоре, вместе просаживают народные денежки. А главное, пожаловаться теперь некому. На полицию надежды никакой – только и умеют, что на перекрестках свистеть.

Единственным прибежищем горожан оставалась компартия, и первым, к кому обратились они, был Товарищ Кливон. В то время они – и Товарищ Кливон, и компартия – пользовались в городе огромным уважением.

Между тем дружба Шоданхо и Мамана Генденга все крепла. Теперь за карточным столом обсуждали не только дележ добычи и стычки солдат с преманами – Шоданхо жаловался другу на жизнь, изливал ему душу. Когда заканчивалась игра, а торговцы запирали киоски и расходились по домам, наступал час задушевных бесед. Иногда заходила речь и о Товарище Кливоне. Шоданхо до сих пор считал, что в партию тот вступил не по убеждению, а чтобы отомстить за любимую Аламанду. Маман Генденг посмеивался, слушая его печальную историю (давно ему известную), и настаивал: нельзя отбивать чужую женщину. Потому-то и было ему так больно из-за Деви Аю. Шоданхо при этих словах покраснел и едва не расплакался, как ребенок, потерявший маму.

– В этом безумном мире я один как перст, – жаловался он. – Попал к японцам в Сэйнэндан еще юнцом желторотым, а вскоре стал шоданхо. Ушел в партизаны, воевал с японцами, а о том, что японцы сдались, узнал с опозданием в несколько месяцев. Вся моя жизнь – бесконечная война, не с людьми, так со свиньями. Устал я. – Маман Генденг протянул ему носовой платок, который Майя Деви всегда клала ему в карман брюк, и Шоданхо вытер глаза. – Хочу жить по-людски. Хочу любить и быть любимым.

– Солдаты тебя любят, да еще как, – сказал Маман Генденг.

– Но не жениться же мне на них!

– Зато у нас обоих красавицы-жены.

– Да только меня угораздило жениться на женщине, которая любила и любит другого и, может быть, не разлюбит никогда.

– Пожалуй, да, – кивнул Маман Генденг. – Видел я Товарища Кливона, он выступал перед рыбаками. За простой люд он и вправду стоит горой. Я порой ему завидую. Иногда мне кажется даже, что во всем городе он один смотрит в будущее с надеждой.

– Коммунисты есть коммунисты, – отозвался Шоданхо. – Дурачье, не понимают, что мир наш – наипаскуднейшее место. Вот Бог и посулил рай, страждущим в утешение.

Увлеченные беседой, не замечали они, как ночь сменяла день. Сообразив, который час, вскакивали и, обнявшись на прощанье, расходились в разные стороны – каждый домой, к жене. Однажды случилась неприятность: Мира и Сапри отказались служить у Мамана Генденга – они вдруг поняли, что любят друг друга, и решили пожениться и уехать в деревню, завести хозяйство. Призадумался Маман Генденг: где найти новых слуг, непонятно, а жена совсем еще малолетка. Но все обернулось иначе, чем он ожидал. В первый день без слуг, когда он в темноте вернулся домой после игры с Шоданхо, его ждал ужин.

– Кто готовил? – спросил он в недоумении.

– Я готовила.

Тогда-то он и понял, что жена его – прирожденная хозяйка. Она не только тщательно гладила и спрыскивала духами его одежду, а еще и стряпала – отменно и точно так, как он любит. “Мама меня учила с детства”, – объяснила Майя Деви. Вдобавок она оказалась превосходным кондитером – пекла печенье и торты, постоянно пробовала новые рецепты, угощала соседей. В их семье Майя Деви взяла на себя роль посла – поддерживала добрые отношения с соседями, потому что Маману Генденгу мешала дурная репутация, а поправить ее он и не надеялся. Пироги и печенье приносили семье удачу: соседи стали заказывать их на праздники в честь обрезания сыновей, и заказы не переводились. Майя Деви пекла днем, после школы, и теперь, что бы ни случилось, бедность им не грозила.

Маман Генденг устыдился своих походов к мамаше Калонг и связи с тещей, ведь у него такая чудесная жена. Как-то вечером зашел он в бордель и Деви Аю спросила с усмешкой:

– Сдается мне, жену ты до сих пор не трогал, хочешь спать с тещей?

– Я пришел сказать, что больше никогда к тебе не прикоснусь.

Настал черед Деви Аю удивляться:

– Почему?

– Твоя младшая дочь – прекрасная жена, с ней мне никто больше не нужен.

И, простившись с Деви Аю, поспешил он домой, где ждала его жена.

Отдав Аламанде перед свадьбой миндальное дерево, порубленное на дрова, Товарищ Кливон собрал на берегу своих друзей. Морем он бредил с детства. Он вырос среди рыбаков и на промысел выходил не реже их сыновей. Тонул он столько же раз, сколько крестьянский сын случайно ранит себя мачете. Возвращаться на грибную ферму ему не хотелось – ни к чему ворошить горькие воспоминания об Аламанде.

С двумя старыми друзьями, Кармином и Самираном, построил он на берегу, в зарослях пандана, хижину. По ночам выходили в море, а улов делили с приятелем, что одолжил им лодку. Днем, вздремнув немного, садился Кливон за марксистские труды, учил друзей всему, что узнавал сам. Он часто заглядывал в партийный штаб на улице Голландской, завязал переписку со столичными коммунистами. Во время своего недолгого житья в Джакарте он вступил в партийную школу и со многими успел перезнакомиться.