Падение Софии - Елена Хаецкая

— Я просто обязан теперь познакомить вас с моим новым другом, истинным ценителем театра, — вот, извольте любить и жаловать, господин Качуров. Приехал из Твери по делам в Санкт-Петербург, а оттуда по дороге завернул к нам… Услыхал, вообразите, о сегодняшнем представлении и тотчас же озаботился билетом, хотя проживает в трактире, при множестве неудобств…

Качуров был сухощавый господин лет сорока, с большим костлявым лбом и хрящеватым носом, барельефно выделявшимся на лице. Я обменялся с ним рукопожатием, переложив стакан с коктейлем в левую руку. Лисистратов ревниво следил за моим стаканом, хотя обладал теперь собственным.

— Сердечно рад, — молвил Качуров и наклонил голову.

Я заверил его в том, что тоже очень рад познакомиться, хотя это было неправдой. За последний месяц я чрезвычайно устал от новых знакомств и предпочел бы ограничить свое общение уже известным мне кругом лиц.

— Впитываю, так сказать, достопримечательности, — произнес Качуров таким высокопарным тоном, что я поморщился. — Привычка путешественника.

— Вы разве путешественник? — вежливо спросил я. Мне почему-то представлялось, что путешественник — это тот, кто летает на другие планеты и познает иные миры, а не разъезжает со всеми удобствами по Тверской, Московской и Петербургской губерниям.

— А разве нет? — вопросом на вопрос отвечал Качуров, к неуместному (с моей точки зрения) восторгу Лисистратова.

Очевидно, Лисистратов находил своего нового знакомца исключительно остроумным. Не без оснований я предполагал, что наш неудавшийся Абеляр намерен проделать с тверичанином ту же штуку, что и со мной: напоить до бесчувствия и заставить погасить все его трактирные долги.

— Я прибыл сюда из Твери, — продолжал Качуров. — Логичней было бы отправиться в Москву, скажете вы… — (Я ровным счетом ничего не говорил). — Но я испытываю глубочайшее отвращение к Москве, да, милостивый государь, глубочайшее! Оно и неудивительно, если вдуматься в наши исторические корни. Вам доводилось проводить этот анализ? — Он уставился на меня проникновенным взором. Я вынужден был покачать головой. — Если бы не возвышение Москвы, города накопителей, хапуг, жадин, любителей жирной пищи и толстых бабищ, — Тверь сделалась бы столицей России. Тверской темперамент и тверской менталитет — надеюсь, вы не отрицаете этого слова лишь потому, что оно иностранное, — именно они определяли бы лицо России. Тверичане — авантюристы, путешественники, храбрецы, отчаянные головы… Не отрицаю, и в нашем характере заложена склонность к накопительству, но какая? Такая же, как у пиратов старины, вроде Моргана и других, от которых произошли впоследствии все американские магнаты. Бутлегеры, контрабандисты, морские разбойники — все они нам сродни. Плох тот купец, который в душе не грабитель.

— Интересно, — заметил я, выпивая сразу половину моего коктейля, — а можно ли выразиться наоборот? Плох тот грабитель, который в душе не купец?

— Нет, — решительно произнес Качуров. — Некоторые законы не имеют свойства перевертышей. Это только в физике сила действия равна силе противодействия, а в жизни общества все обстоит несколько иным образом… Скажите, — он вдруг понизил голос, — правду ли говорят, что дочь здешнего хозяина больше интересуется науками, нежели искусством?

— Да, — сказал я.

— Удивительно! — воскликнул Качуров, а Лисистратов при упоминании Анны Николаевны вдруг помрачнел.

— Что же тут удивительного? — удивился я. — Женщина обладает таким же развитым умом, как и мужчина. Это даже доказывать не требуется, все давно доказано. Так почему бы свободной даме, не обремененной семейством и детьми, самостоятельной и умной, не интересоваться науками?

— Мне сказали, главная сфера ее интересов — палеонтология, — прибавил Качуров. — Это до крайности занимательно. Это…

— По-тверски, вы хотели сказать? — вставил Лисистратов, которому не понравилось, что его начинают вытеснять из разговора.

Качуров перевел на него взгляд, словно тщась вспомнить — кто это такой тут рядом с ним. Потом сухо подтвердил:

— Да, точно, по-тверски — с авантюринкой. А вы, господин Городинцев, не могли бы представить меня этой даме? Господин Лисистратов, кажется, не в силах этого сделать…

— У меня принципиальные разногласия… — забормотал Лисистратов. Он положительно был сейчас жалок. — Ее отец, видите ли, обладает весьма иррациональным взглядом на искусства и литературу…

— Особенно в том, что касается истории Абеляра и Элоизы, — вставил я.

Наверное, это было жестоко и, что еще хуже, — безвкусно, но я уже выпил и не смог удержаться. Лисистратов, к моему удивлению, густо покраснел.

— Это вовсе не то, что вы изволите думать, — прошипел он.

Качуров, к счастью, отошел к барной стойке, чтобы купить шоколадные конфеты.

— Я ровным счетом ничего об этом не думаю, — заявил я. — Мне это все безразлично. Прошу теперь меня извинить — кажется, я действительно должен представить господина Качурова Анне Николаевне.

Лисистратов горестно покивал и вдруг выпалил:

— Возьмите мне еще один коктейльчик, Трофим Васильевич. Не попомните злого.

— Я злого не помню… хотя имею в виду, для того лишь, чтобы оно не повторилось, — сказал я. — Зачем вам еще один коктейль, господин Лисистратов, когда вы еще первый не прикончили?

— Про запас, — умильно произнес Лисистратов.

— Вот вам пять рублей, — сказал я и сунул ему бумажку. — Купите себе сами.

— Благодетель! — вскричал Лисистратов и поцеловал меня в плечо. Потом он страшно сконфузился и быстро отошел, а я сделал знак Качурову, что приглашаю его к себе в ложу.

Ложа Скарятиных была центральная, самая лучшая. Она выделялась даже убранством — там висели красные бархатные занавески, перевязанные витыми золотыми шнурами. Эти занавески в точности повторяли театральный занавес, напротив которого они помещались, создавая эффект своеобразного уменьшенного зеркала.

Анна Николаевна уже находилась в ложе. На ней было узкое черное платье, поверх которого она надела широкую накидку из беличьего меха. Цвет меха чудесно гармонировал с оттенком ее пепельных волос, сегодня, ради торжественного случая, взбитых и убранных маленькой серебряной диадемой с изумрудами. На коленях она держала, как мне показалось, сумочку, чересчур большую для театральной.

Ее отец, Николай Григорьевич, тоже сидел в ложе, и при том в полуобморочном состоянии. От него сытно пахло можжевельниковой настойкой. Он обмахивался веером из светлых перьев, в тон накидке Анны Николаевны.

Заслышав шаги, Анна Николаевна живо обернулась и улыбнулась мне так дружески и открыто, что настроение мое сразу же подпрыгнуло.

— Здравствуйте, Анна Николаевна, — проговорил я, целуя протянутую мне руку. Затем я обменялся поклоном с Николаем Григорьевичем, который вяло пробормотал:

— Кажется, до окончания действа не доживу… Измучили меня, Тихон Васильевич, совершенно измучили…