Восхитительные женщины. Неподвластные времени - Серафима Чеботарь

В письмах к родным Зина постоянно жаловалась на одиночество, на тоску по детям, от которой у нее опускались руки. «Здесь я одна, – писала она матери, – никто не принимает к сердцу, что начать без копейки и с такими обязанностями, как у меня (посылать все, что я зарабатываю, детям), безумно трудно, и время идет, а я бьюсь все на том же месте. Вот хоть бы теперь – работать здесь в такую жару, духоту и с такой толпой всюду для меня невозможно, я устаю от всего безумно… Я беспокоюсь о том, как будет эта зима у наших… денег посылаю все меньше, т. к. теперь здесь такой денежный кризис (с падением франка), что не до заказов. Вообще я часто раскаиваюсь, что заехала так безнадежно далеко от своих…». В конце концов родственникам удалось переправить к ней сына Шуру: едва приехав, юноша кинулся помогать матери. Он рисовал декорации для киностудий, оформлял выставки, иллюстрировал книги, создавал эскизы интерьеров. Со временем он вырос в прекрасного художника, в чьих акварелях сохранился волшебный облик довоенного Парижа. «Он рисует целыми днями, без устали, – писала Зинаида. – Часто недоволен своими вещами и ужасно раздражается, и тогда они с Катюшей сцепляются из-за пустяков и ужасно меня огорчают резкими характерами (верно, оба пошли в меня, а не в Боречку!)». Катю удалось перевезти в Париж в 1928 году с помощью одной из благодарных клиенток: остальных детей Зинаида не видела еще долгие годы.

Рисование оставалось для Зинаиды Серебряковой единственным занятием, главным развлечением и образом жизни. Вместе с дочерью они ходили то делать зарисовки в Лувр, то на этюды в Булонский лес, но Зинаида не могла не чувствовать, что она все дальше и дальше отходит от творческой жизни, всегда, казалось, бурлившей в Париже. «Вспоминаю свои надежды, «планы» молодости – сколько хотелось сделать, сколько было задумано, и так ничего из этого не вышло – сломалась жизнь в самом расцвете», – писала она матери. Она и правда буквально физически ощущала, что вся ее жизнь рассыпалась как карточный домик – часть туда, часть сюда, и ни собрать, ни поправить… Серебрякова всей душой стремилась вернуться в Россию – но долгие хлопоты почему-то никак не могли увенчаться успехом. «Если бы вы знали, дорогой дядя Шура, – писала она Александру Бенуа, – как я мечтаю и хочу уехать, чтобы как-нибудь изменить эту жизнь, где каждый день одна только острая забота о еде (всегда недостаточной и плохой) и где мой заработок такой ничтожный, что не хватает на самое необходимое. Заказы на портреты страшно редки и оплачиваются грошами, проедаемыми раньше, чем портрет готов». До войны она не успела, а после уже чувствовала себя слишком старой, усталой, больной… Ее навещали приезжавшие в Париж советские художники – Сергей Герасимов, Дементий Шмаринов – звали в СССР, но она, после стольких лет, не могла решиться, боялась оказаться там никому не нужной. «Может быть, и мне вернуться? – писала она дочери. – Но кому я там буду нужна? Тебе, дорогой Татусик, нельзя же сесть на шею. И где там жить? Всюду буду лишняя, да еще с рисованием, папками…»

З. Серебрякова. Освещенная солнцем. 1932 г.

З. Серебрякова. Автопортрет, 1956 г.

Между тем оставленные в Советском Союзе дети выросли. Евгений окончил архитектурный факультет Ленинградского института коммунального строительства, работал во Владивостоке, вернулся в Ленинград, где занимался восстановлением Петергофа. Татьяна, окончив хореографическое училище, в конце концов тоже променяла танец на декоративное искусство: расписывала ткани, работала художником-оформителем и декоратором в театрах, например, в прославленном МХАТе. В конце пятидесятых годов, когда «оттепель» проделала первые проталины в «железном занавесе», Татьяна решилась навестить мать. «Спасибо, что написала и что хочешь начать «активно» собирать документы и т. д. для поездки к нам! – отозвалась та. – Это будет такой великой нам радостью, что я даже боюсь верить в такое счастье… Когда я уезжала 24 августа 1924 года, я ведь думала, что увижусь через несколько месяцев со всеми моими обожаемыми – бабулей и детьми, а вот вся жизнь моя прошла в ожиданьи, в какой-то щемящей мое сердце досаде и в упреке себе, что я рассталась с вами…» В 1960 году они смогли наконец увидеться: выросшая Татьяна и постаревшая Зинаида Евгеньевна. «Мама никогда не любила сниматься, – вспоминала Татьяна, – я не представляла себе, как она теперь выглядит, и была обрадована, увидев, что она до странности мало изменилась. Она осталась верна себе не только в своих убеждениях в искусстве, но и во внешнем облике. Та же челка, тот же черный бантик сзади, и кофта с юбкой, и синий халат и руки, от которых шел какой-то с детства знакомый запах масляных красок». Стараниями Татьяны Борисовны в 1965 году в Советском Союзе была устроена выставка Зинаиды Серебряковой – более ста работ художницы, созданных в эмиграции. Выставка прошла с небывалым успехом, и ее повторили в Киеве и Ленинграде.

Она скончалась 19 сентября 1967 года, после перенесенного инсульта. Ее похоронили на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа: в день похорон шел проливной дождь, оплакавший великую русскую художницу, рассыпавшуюся, как карточный домик, вдалеке от родины…

Тринадцатого марта 1905 года немногочисленная, тщательно отобранная публика с любопытством разглядывала помещение библиотеки Музея Гиме, которая тем вечером была превращена в некое подобие индийского храма: везде свечи, восемь колонн были украшены цветами, в глубине зала – статуя Шивы, а в центре, окруженная четырьмя девушками в черных туниках, извивалась индийская танцовщица в весьма откровенном наряде: нагрудная повязка с вышивкой, обвязанный вокруг бедер кусок ткани и несколько браслетов. Танцовщица была приглашена в качестве живой иллюстрации к лекции самого Эмиля Гиме, известного знатока Востока, об индийских храмовых танцах – и уже первыми своими движениями заставила всех присутствующих забыть и о лекции, и обо всем на свете. А когда в конце выступления ткань с бедер соскользнула и танцовщица предстала перед зрителями почти совершенно обнаженной, вопль восторга, обычно неуместный в музейных стенах, потряс здание.