Морской узел - Андрей Дышев

Спотыкаясь, я бежал по берегу. От недостатка сна голова кружилась, в ушах звенело. Рев моря стал для меня просто невыносим. Я мечтал о глубоко зарытом в землю бункере с метровыми бетонными стенами, куда не залетают даже самые громкие звуки: остаться там наедине с собой, надеть фланелевую пижаму, которая не шуршит, лечь на подогретый бетонный пол, который не скрипит, сдержать дыхание, приглушить биение сердца и наслаждаться тишиной.

Пляжи, огороженные заборами, сетками и оградами, словно вольеры для особо опасных животных, были пусты. И чайки по случаю шторма где-то спрятались. Утро было совсем не таким, каким я его представлял. Мне пришлось перелезать через ограды. Кое-где я замечал сторожей. Они спокойно смотрели на меня из своих будок, но носа наружу не показывали и ничего мне не говорили.

Когда я вышел на автомобильную дорогу, в сыром воздухе отчетливо угадывался запах гари.

– Боюсь, мы туда не проедем, – сказал мне водитель машины, которую я остановил. – Там повсюду милицейское оцепление.

– А что горит? – спросил я.

Водитель пожал плечами, круто вывернул руль, сворачивая на одному ему известную потайную дорожку.

За километр от «Горки» дым стал настолько густым, что водителю пришлось включить противотуманные фары. На пересечении Кипарисовой аллеи и улицы Живописной машину остановил милицейский кордон.

– Час назад тут еще можно было проехать, – проворчал водитель, давая задний ход.

Заповедный проезд был перегорожен грузовиком. Милиционеры, стоящие перед ним, отчаянно размахивали полосатыми палками, словно отмахивались от атакующих их комаров. Мы развернулись и попытались проехать по пешеходной дорожке через сквер, но и там был выставлен кордон.

– Даже не знаю, что делать, – произнес водитель и сочувствующе взглянул на меня. – А что там? Твой дом?

Я тихо молился, прижав кулак к губам. Партизанская аллея была перекрыта колесным трактором. Водитель уже понимал, что проехать к детскому культурному центру не сможет, но жалел меня.

– Знаешь-ка ты что? – говорил он, круто выворачивая руль. – Сейчас мы вернемся на Живописную, а оттуда проедем через арку…

Я попросил его остановить и выскочил из машины. Ветер гнал по улице невесомые хлопья сажи. От горечи першило в горле. Мимо меня, ссутулившись, сбившись в кучки по два-три человека, перебегали с места на место людишки. Лица их были серыми, зато глаза сверкали, как отполированные стекляшки. Перешептываясь, озираясь, они двигались, подобно лотерейным мячикам в барабане, и все-таки в этом хаотичном и бессмысленном на первый взгляд движении угадывалась какая-то тайная цель. Я увязался за двумя юркими мужичками и вместе с ними побежал в какой-то двор, там перелез через забор, над которым летели искры, потом через палисадник, где в густом дыму уже трудно было различить деревья и ограду.

Но и здесь мы наткнулись на кордон. Две машины, поставленные встык, перегораживали проем в кирпичной стене. Прижимая платок ко рту, из машины вышел милиционер – низкорослый, пружинистый, как матрац. Но махать палкой и кричать на нас он не стал, лишь торопливо покрутил пальцем.

– Давайте, хлопцы, побыстрее!

Юркие мужички знали, куда пришли и что надо делать. Без лишних разговоров они протянули милиционеру деньги, тотчас просочились между машинами и исчезли в дыму.

– Давай, давай! – нашептывал мне милиционер, продолжая крутить пальцем, будто рисовал в воздухе букву «О».

Ужасаясь тому, что он от меня требовал, я вынул из кармана какие-то мокрые купюры. Милиционер бережно развернул их, разгладил на ладони, но тотчас перегородил мне путь.

– Не, – протянул он, отрицательно покрутив головой. – Мало. Соточку давай. Соточку…

Я ударил его в грудь, перепрыгнул через капот и окунулся в дым. Милиционер что-то кричал мне вслед, но я не обращал внимания… Вот мусорные баки… Старая кирпичная кладка сарая… Несколько дней назад я подъезжал сюда на такси. За углом, на взгорке, дом Ирины. Я бежал вверх, задыхаясь и кашляя от дыма. Глаза слезились, затуманенные контуры деревьев дробились, словно были нарисованы на разбитом стекле. Порывы горячего ветра присыпали асфальтовые дорожки золотистой крупой искр. Я чувствовал, как с каждым вздохом обжигаются легкие, как огонь наполняет мою грудь. Я перешел на шаг. Обожженной груди не хватало воздуха. Я видел все хуже и хуже… Мимо меня пробежали люди с повязками на лице, с большими мешками на плечах… Вот как надо – повязку на рот. Мокрая рубашка – что может быть лучше! Я выдернул нижний край ее из-под ремня, прижал к горячему лицу. Дышать, дышать…

До дома Ирины оставалось всего два десятка метров, но его силуэт едва можно было увидеть в плотном дыму. Из окон первого этажа вылетали языки пламени, острые, с черными перьями, устремленные вверх, где еще было много горючего добра. С треском лопались оконные рамы, стреляли, разбрасывая во все стороны искры, сосновые балки. Огонь бесновался, чувствуя свою силу, безнаказанность и легкую добычу. Едва не сбив с ног какое-то существо с лицом, замотанным тряпками, я ринулся к подъезду. Там мне пришлось продвигаться на ощупь. Нестерпимый жар обжигал мне щеки и кончик носа. Рубашка высохла и уже не приносила облегчения. Шурша то ли пересохшей одеждой, то ли обувью, сверху сбегали люди – тихие, неприметные, как тени. Никто не кричал, не звал на помощь. «Там уже нет ничего», – обронил кто-то мимоходом. Ничего или никого? Я попытался схватить человека, но он ловко оттолкнул мою руку и исчез в дыму.

Я орал от боли, хватал себя за уши, и казалось, что у меня уже горят ресницы и брови. Я был тут недавно. Я был тут вчера вечером… Но здесь ли, в этом аду? Разве здесь может жить моя Ирина, вокруг которой каждый предмет, каждое движение кажутся утонченным изыском? Разве здесь я воскресал и, едва справляясь с волнением, восходил к ней? Разве это место она выбрала, чтобы ее нежной и чистой душе было уютно и комфортно?

И я закричал, издавая нечеловеческий, звериный вопль, с каким гибнет в лесном пожаре животное. Но только крик не покатился эхом по этажам, а сразу сжался от зноя, обжегся, усох, и я едва сам расслышал себя. Хватаясь за раскаленные перила, я полез вверх – ослепший, оглохший, одуревший от боли. Меня снова кто-то толкнул, что-то горячее, мокрое хлестнуло по лицу. «Уходим, мужики! Сейчас пол провалится!»… Вот дверь Ирины. Точнее, пустой дверной проем, плотно заполненный дымом. Я попытался позвать Ирину, но закашлялся, едва ли не до тошноты, втянул голову в плечи, ринулся в глубь квартиры, словно прыгнул в чан с кипящей смолой. В кухне мелькнула горбатая тень. Я свернул туда.

– Ирина!

Спотыкаясь об опрокинутые стулья, книги, кастрюли, я обошел кухню, ощупывая стены и пол, добрался до крана, повертел вентиль, но вода не пошла. Я кинулся в большую комнату. Огонь сюда еще не добрался, но кончики огненных щупальцев уже заглядывали в окна. Вся мебель и вещи были перевернуты вверх дном. Выдвижные ящики из опрокинутого шкафа валялись в разных углах. «Уходим! Уходим!» – раздались чьи-то вопли на лестничной площадке, и тотчас их оборвал оглушительный треск ломающихся перекрытий. Я побежал в спальню, но не заметил в дыму ножку стула, торчащую, как кол, и повалился на пол, ломая своей тяжестью оказавшийся здесь же стул. Мне показалось, что на какое-то мгновение я лишился сознания, потому как вдруг потерял ориентацию и не мог понять, где нахожусь. Я ничего не видел и, как слепец, потерявший поводыря, водил во все стороны руками, натыкался на предметы, не понимая их предназначения. Смертельный ужас едва не парализовал мою волю. Было похоже, что меня похоронили заживо. Моя плоть взбунтовалась, инстинкт самосохранения придал силы и злости, и я вскочил на ноги, ломая и круша все, что мне мешало выбраться из этого адова котла. На окнах уже горели шторы, со звоном взрывались стекла. Где-то рядом обрушился с грохотом пол. Я поднял с пола невесомую красную маечку с тонкими бретельками, еще хранящую слабый запах духов Ирины, прижал ее к лицу и слепым тараном кинулся сквозь пламя в спальню. Я звал ее охрипшим, обожженным голосом, ползал по подпаленному ковру, шарил руками по кровати и под ней…