Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

Милорадович не проходил через наш мостик и ночевал в другом селении в стороне, так что Черкасов напрасно только помучил меня и пионеров. Лошадь моя, несколько отдохнувшая ночью, опять повезла меня на другой день, и я поехал верхом с пионерной ротой, но вскоре стал отставать, и, наконец, лошадь моя упала; но тогда было светло, и я, нагнав Геча пешком, просил его помочь мне. Коня моего подняли и привязали за кряковку саней Геча, в которые он меня с собою посадил; но едва мы несколько сажен отъехали, как лошадь моя опять упала; ее не могли более поднять, и я, отрезав подпруги, положил седло в сани и продолжал путь, оставив в лесу верного Казака своего, который мне служил от самого Смоленска, когда мы еще отступали к Москве. Пионеры сорвали с него подковы и определили коню моему более не ходить; в замену же подков высыпали перед ним горсть овса, которого, вероятно, он и не отведал. Случалось мне видеть, что пред мертвыми лошадьми лежало несколько овса как бы в знак прощания с ними хозяев и почести, заменяющей похороны.

Подходя к Борисову, мы слышали выстрелы Чичагова, но когда пришли в город, то нашли в нем только пленных, убитых и раненых; город же был совсем вверх дном поставлен.

Поблагодарив Геча, я зашел в одно из уцелевших жилищ и лег в углу на землю, думая о своем бедственном положении. Я был без слуги, без лошади, без денег, ибо братниными заплатил некоторые долги. Ноги мои болели ужасным образом, у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то синих шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему платью; жилета не было, и все это прикрывалось солдатской шинелью с выгоревшими на бивуаке полами; подпоясывался же я французской широкой кирасирской портупеей, поднятой на дороге с палашом, которым я заменил свою французскую саблю. Голова покрывалась изношенной солдатской фуражкой и башлыком, сшитым из сукна, подаренного мне братом. В таком одеянии случалось мне проводить морозные ночи, сидя у огня. Был на мне еще старый нитяной шарф с оставшейся одной кистью, которая служила мне вместо веника. Иногда я раздевался, садился спиной к огню, при коем парился шарфом, и тем облегчал зуд, беспокоивший меня по всему телу. Давно уже не переменял я рубашки и давно спал не раздеваясь. Платье мое было напитано вшами, которые мне покоя не давали и которых я, сидя у огня, истреблял сотнями. Закручивая рубашку, я по примеру солдат парил ее над огнем и радовался треску от сыпавшихся из нее насекомых. Когда отодрал я бинты, коими увязаны были ноги, то нашел язвы увеличившимися и умножившимися до такой степени, что от пяток до бедер едва ли не половина поверхности их была покрыта язвами, в гное которых кишели насекомые. Я ослаб душевно и телесно, но удержался рапортоваться больным, в намерении дотянуть поход до конца. При том же мне не от кого было ожидать помощи или участия: бросили бы меня в Борисове в госпитале. Смерть казалось мне лучшим исходом, потому что не предвиделось улучшения в быте моем. Я изнемогал от нужды и болезни, когда обстоятельства мои неожиданно изменились и я начал оживать.

Выспавшись несколько и отдохнув, я пошел по улицам искать, не зная сам чего. Увидав дом, в котором ели, пили, смеялись, я вошел в него. Там нашел я генерала Корфа за завтраком с дядей Саблуковым и многими собеседниками, всех несколько навеселе. Я был в солдатской своей выгоревшей шинели и остановился в комнате, глядя на пировавших. Саблуков посадил меня, когда узнал, накормил и, расспросив о моем положении, предложил мне 400 рублей взаймы. Я не хотел было принять их, потому что не надеялся быть в состоянии возвратить сию сумму; но он так ласково сделал мне предложение, что я не мог отказаться.

– Отец твой мне их отдаст, – сказал дядя, – когда у него деньги будут; а как тебе теперь лошадь нужна, то я тебе сыщу и сторгую славную.

Французская дивизия, которая сдалась в плен Витгенштейну, была взята со всеми обозами. Офицеры, нуждаясь в деньгах, продавали своих лошадей, и Саблуков, тут же выйдя на улицу, сторговал мне от французского полковника хорошую верховую лошадь с седлом, за которую заплатил 80 рублей; остальные же 320 рублей положил я в карман, сел на нового коня своего, поблагодарил дядю и торжественно отправился к товарищам. Я привязал лошадь в сарае, убрал ее, подложил ей гнилой соломы, которую сорвал с крыши, расседлал и, войдя в горницу, положил седло в голову и лег: не высплю ли еще чего-нибудь доброго?

Новую лошадь назвал я Французом. Она была крива, стара и разбита, но большая и еще способная к перенесению похода. Я ею был очень доволен, но некому было за нею ходить: слуга мой отстал, и давно уже я ничего не знал о нем. Я проспал до сумерек; проснувшись, увидел пред собой человека, которого впросонках принял за вестового; мне показалось, что меня звали к Черкасову. Я встал, разбранил полковника и готовился к нему идти; но как удивился, когда мнимый вестовой, подойдя ближе, сказал:

– Вы, сударь своего Николая не узнали.

Я бросился обнимать своего верного слугу, и он мне рассказал, какими судьбами ко мне возвратился. Николай заболел еще в Видзах, откуда он, как выше сказано, был отправлен с конногвардейским лазаретом в Динабург и даже в Псков. Его дурно вылечили и отправили с выздоровевшими к армии в корпус Витгенштейна, который тогда стоял пред Полоцком. Николай был малый проворный; он сыскал подполковника Шефлера, который тогда был обер-квартирмейстером в корпусе Витгенштейна. Шефлер его знал и взял его к себе слугой. Николай, по ловкости своей, скоро приобрел доверие Шефлера и офицеров его, поручивших ему надзор за своими обозами. Когда Витгенштейн приблизился к Березине, Николай разведал, что главная армия находилась около Борисова, и, решившись отыскать меня, пустился ночью один, пешком, по снегу, без дороги, среди неприятельских огней, и на другой день к вечеру пришел в Борисов после 40-верстного перехода.

Пока я спал, Николай убрал вновь приобретенную мною лошадь. Он с собою принес из корпуса Витгенштейна пару новых сапог, которую я тотчас же надел, и предложил мне несколько рублей денег, которые сохранил; кроме того, он принес с собою сухарей и соли; сам же он был хорошо и тепло одет. Итак, из бедственного положения, в котором я находился, я вдруг очутился с лошадью, с деньгами, со слугой и сапогами. Этого мало! Как только Николай кончил рассказ о своих похождениях, въехали на двор мои сани с тремя лошадьми и прислугой. Подвода эта, оставшись от бесснежья в Красном, наконец, потянулась, не зная дороги, и долго блуждала среди разоренных и опустелых селений.

Всего стало довольно и, если б я не был болен, то более ничего не оставалось в то время желать, как только лучшего полковника начальником.

От возвратившегося слуги моего Николая узнал я, что с петербургскими дружинами, присоединившись к корпусу Витгенштейна, прибыли под Полоцк дядя мой Дмитрий Михайлович Мордвинов, двоюродный брат Александр Мордвинов и родственник Семен Николаевич Корсаков, племянник адмирала Мордвинова. На другой день прибытия к армии петербургских дружин, Витгенштейн атаковал Полоцк и был отбит; но неприятель, известясь об отступлении Наполеона, ночью оставил город, и Витгенштейн, заняв его, провозгласил победу, которую по всей России славили, говоря, что Полоцк штурмом покорен. Так, по крайней мере, разгласили официальные сведения, частные известия и слухи о сем деле. Говорили, что мы под Полоцком лишились более 8000 человек.