Дважды два - Николас Спаркс

Мне казалось, расстроится скорее не Лондон, а сама Вивиан. Дочка вряд ли помнит хотя бы половину своих нарядов… внезапно мои мысли прервал пронзительный визг Лондон, полный боли и страха.

– ОЙ! А-А-А! БОЛЬНО! ПА-АПА!

Мир мгновенно перевернулся.

Я вскакиваю, опрокинув стул… Лиз и Мардж в шоке… Губы Вивиан искривлены гримасой ужаса… Мама бросается к внучке… Лицо Лондон красное, как свекла, искаженное болью, она трясет рукой…

– БО-ОЛЬНО, ПАПА!

Меня буквально сорвало с места, адреналин хлынул в кровь. Добежав до Лондон, я подхватил ее на руки.

– Что случилось?

Лондон судорожно всхлипывала и не могла выговорить ни слова, она захлебывалась рыданиями и держала руку на весу, отстранив от себя.

– Что такое? Руку поранила?

Мамино лицо было белым как мел.

– Ее ужалила пчела! – воскликнула она. – Она пыталась смахнуть ее рукой…

Вивиан, Лиз и Мардж уже были рядом. Даже отец торопился к нам.

– Точно пчела? – спросил я. – Тебя ужалила пчела?

Я пытался осмотреть руку Лондон, но она отчаянно размахивала ею, убежденная, что пчела все еще сидит на прежнем месте.

Вивиан ловко поймала руку Лондон, не обращая внимания на плач.

– Вижу жало! – крикнула она. Та продолжала отбиваться, и Вивиан не унималась: – Мне надо вынуть его, понимаешь?

Она крепче вцепилась в руку Лондон и скомандовала:

– Сиди смирно!

Ей понадобилась пара попыток, чтобы схватить жало ногтями, а потом быстрым движением вытащить его.

– Вот и все, милая, – объявила она. – Да, больно, понимаю, – ласково добавила она. – Но теперь все будет хорошо.

С тех пор, как я услышал крики Лондон, прошло не более пятнадцати секунд, но мне показалось, что прошла целая вечность. Лондон по-прежнему плакала, но постепенно ее всхлипы начали утихать. Я прижимал дочь к себе, от ее слез моя щека стала мокрой. Все обступили нас, утешая Лондон.

– Тс-с-с… – шептал я, – я с тобой…

– Ну, как ты? – спрашивала Мардж, поглаживая Лондон по спине.

– Ужасно больно было, наверное… бедняжка… – добавляла Лиз.

– Сейчас принесу соду, – сказала мама.

– Иди-ка сюда, детка. – Вивиан протянула руки к Лондон. – Иди к маме…

Вивиан хотела забрать Лондон у меня, но та вдруг уткнулась лицом в мою шею.

– Я хочу с папой! – заявила Лондон, а когда Вивиан все-таки попыталась перехватить ее, дочка лишь сильнее сжала мою шею, чуть не задушив меня, и Вивиан отступила.

Я отнес Лондон на веранду, где продолжал ее успокаивать. К тому времени мама развела соду в чашке с водой до густой кашицы и поставила ее на стол.

– От нее отек быстрее пройдет и зуд уменьшится, – объяснила она. – Лондон, хочешь посмотреть, как я тебя помажу?

Лондон повернулась, глядя, как мама наносит кашицу на ее руку.

– А жечь не будет?

– Нисколечко, – заверила мама. – Видишь?

Теперь Лондон лишь изредка всхлипывала, а когда мама закончила обрабатывать ей руку, отважилась рассмотреть укус поближе.

– Все равно больно, – пожаловалась она.

– Да, но от соды станет полегче.

Лондон кивнула, по-прежнему с боязнью разглядывая свою руку. Я смахнул слезинки с ее щек и ощутил влагу на коже.

Мы сидели за столом и болтали, стараясь отвлечь Лондон. И в то же время были насторожены, боясь аллергической реакции. Аллергиков среди нас не наблюдалось. Ни я, ни Вивиан аллергией не страдали. У Лондон не было реакции на укусы огненных муравьев, но пчела ужалила ее впервые, поэтому мы не знали чего ждать. Дышала Лондон ровно, отек не усилился, а когда кто-то упомянул в разговоре Мистера и Миссис Крапинку, Лондон даже на время забыла о боли – правда, всего на несколько секунд.

Убедившись, что с Лондон все в порядке, я вдруг понял, что мы, взрослые, отреагировали на случившееся слишком бурно. Наша паника, стремление как можно скорее успокоить Лондон, беготня вокруг нее внезапно показались мне смешными. Ведь она же не руку сломала и не попала под машину. Да, она плакала от боли, но… ее же всего-навсего ужалила пчела. Меня в детстве пчелы жалили раз десять, и даже когда это случилось впервые, мама не прибежала ко мне с содой и не взяла на руки, чтобы утешить. Если мне не изменяет память, она просто велела мне подержать руку под струей холодной воды, а папа добавил что-то вроде: «Кончай рыдать, не младенец».

Мама спросила у Лондон, не хочет ли она еще шоколадного пудинга, и та спрыгнула с моих колен, поцеловала меня и побежала за мамой на кухню. Руку она держала перед собой, как хирург, приготовившийся к операции. Этим сравнением я рассмешил Мардж и Лиз.

А Вивиан даже не улыбнулась. Всем своим видом она говорила: ты меня предал!

Мне было двенадцать лет, а Мардж – семнадцать, когда она «вышла из тени», как это корректно называется в наше время. Мы сидели у нее в комнате, разговор коснулся танцев по случаю вечера встречи выпускников. Я спросил, почему она не идет, на что она резким тоном ответила:

– Потому что мне нравятся девушки.

Помнится, я промямлил:

– А-а, мне тоже.

По-моему, в глубине души я догадывался, что Мардж лесбиянка, но в том возрасте я знал о сексуальности и сексе лишь то, о чем шептались в школьных коридорах, что показывали в нескольких фильмах «только для взрослых», которые мне удалось посмотреть. Услышав это признание годом позже, когда я каждый раз при случае подпирал дверь своей комнаты ботинком, не знаю, как бы я отреагировал, хотя, наверное, все-таки придал бы тому, что узнал, больше значения. В тринадцать лет, в среднем школьном возрасте, все из ряда вон выходящее воспринимается «худшим в мире», в том числе и то, что касается сестер.

– Расстроился? – спросила она, внезапно притворившись, что обрабатывает кутикулу.

Если бы я в ту минуту догадался посмотреть на нее, а точнее, присмотреться, то понял бы, как взволновало ее это признание.

– Да нет, ничего. А мама с папой знают?

– Нет. И не вздумай проболтаться им. Они разозлятся.

– Ладно. – Болтать я и не собирался и хранил ее тайну до тех пор, пока в следующем году за обеденным столом Мардж не призналась им во всем сама.

Я не намекаю на свое благородство и не призываю вас делать какие-либо выводы насчет меня. Хотя я и уловил тревогу Мардж, я был еще недостаточно взрослым, чтобы понять всю серьезность ее слов. Когда мы взрослели, все было по-другому: считалось, что быть геем – странно и неправильно, быть геем – грех. Я понятия не имел, какие душевные тяготы предстоят Мардж и что будут говорить люди за ее спиной, а иногда и в лицо. Но я и сейчас не настолько самонадеян, чтобы считать себя в состоянии понять ее чувства. С моей точки зрения, двенадцатилетнего подростка, мир был устроен проще, и, честно говоря, мне не было дела до того, кто нравится Мардж – девчонки или мальчишки. Я любил и ненавидел ее по-своему. К примеру, ненавидел, когда она опрокидывала меня на спину, садилась сверху, зажимая коленями мои руки, и колотила в грудь костяшками пальцев; с содроганием вспоминаю, как однажды к нам зашла Пегги Симмонс, девочка, которая мне нравилась, а Мардж сказала ей, что «он не может выйти – он в туалете, а это о-очень надолго».