1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

О том, как предельно осторожным надо быть при обвинении того или иного человека в доносительстве в те страшные годы, наглядно свидетельствует и малоприятная для российской военно-исторической науки история с публикацией известного писателя-фронтовика В.В. Карпова в журнале «Знамя» (1989, № 10). Кто-то из историков раскопал в ЦГАСА письмо Ворошилову о том, что Маршал Советского Союза А.И. Егоров осенью 1917 г. на съезде 1-й армии выступал с нападками на Ленина, «называл его авантюристом, посланцем немцев». Обвинение по тем временам совершенно убойное. Я держал это письмо в руках еще в 1987 г. Оно напечатано на машинке, подписано «член ВКП(б) Г. Жуков» (подпись – автограф). Помню, у меня тоже мелькнула мысль – уж не Георгий ли Константинович Жуков, будущий маршал? Но многое противоречило этой версии, и я ее отбросил. А вот не профессиональный историк, а писатель быстро и однозначно определил, что «Г. Жуков» – это и есть «Г.К. Жуков». Почему? Видимо, черт попутал. Но вскоре после оживленной полемики все-таки разобрались. В.В. Карпов публично извинился за допущенную им неправильную атрибуцию злосчастного письма. Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет.

На сей раз к этому сюжету возвращаются доктора исторических наук А.Н. Мерцалов и Л.А. Мерцалова. В одной из своих новейших публикаций они утверждают: «На наш взгляд, кампания против «поруганной чести» была более шумной, чем правдивой… На наш взгляд, исследование вопроса далеко не закончено. Пока правдоподобны обе версии: донос написан Жуковым; неизвестно, кем написанное злополучное письмо по ошибке или преднамеренно оказалось в личном деле Жукова»272. Очень жаль, что уважаемые мною историки, пытаясь реанимировать эту весьма грустную версию, не потрудились сами провести хотя бы элементарную историческую проверку достоверности версии о принадлежности этого доноса перу Г.К. Жукова.

Поскольку любой донос обычно содержал в себе не только злые наветы, но и какие-то правдивые фактические сведения, с них и начнем. Автор доноса пишет, что в ноябре 1917 г. он был делегатом съезда 1-й армии в Штокмазгофе. Был ли вообще такой съезд? Да, был, Второй съезд 1-й армии открылся 30 октября 1917 г., а его предпоследнее заседание проходило 5 ноября. Правда, работал этот съезд не в Штокмазгофе, как сообщает доносчик, а в Альтшванненбурге – в местечке, где тогда находился штаб Северного фронта, в центре которого и дислоцировалась 1-я армия (справа, в непосредственной близости к Петрограду, находилась 12-я армия, слева – 5-я армия)273. Известно, что будущий маршал, а тогда подполковник А.И. Егоров являлся делегатом этого съезда, выступал там и был избран одним из заместителей председателя армейского совета.

Но теперь неизбежно встает следующий вопрос: был ли будущий маршал, а тогда пока унтер-офицер Г.К. Жуков делегатом этого съезда? В своих мемуарах об этом, безусловно важном событии в его жизни (если бы оно было), он, известно, не упоминает. Но приводит одну важную для нас точную дату этого периода: «30 ноября 1917 года я вернулся в Москву»274. Опять «горячо». Значит, в принципе до возвращения в Москву, в начале ноября 1917 г. Г.К. Жуков мог бы побывать и на съезде 1-й армии. Но в своих воспоминаниях он пишет, что перед возвращением в Москву ему пришлось несколько недель укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как его разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам. Дело в том, что эскадрон, в котором служил Г.К. Жуков, как раз здесь и размещался. Балаклея – это городок (в 1959 г. – 17,2 тыс. жителей), центр Балаклейского района нынешней Харьковской области Украины. В своих мемуарах Г.К. Жуков ни слова не говорит о том, что он с февраля по ноябрь 1917 г. куда-либо выезжал из расположения своего эскадрона. Да и как можно предположить, чтобы унтер-офицер из эскадрона, расположенного в районе Харькова, вдруг оказался делегатом съезда армии, дислоцировавшейся на Северном фронте, между Ригой и Двинском275.

На основе вышеприведенных доказательств считаю, что Г.К. Жуков не мог быть и не был делегатом съезда 1-й армии в ноябре 1917 г. И, следовательно, донос на маршала Егорова написан каким-то другим лицом. Конечно, в ходе революции возможны всякие совершенно невероятные для обычных условий пертурбации. И абстрактная возможность избрания унтер-офицера из-под Харькова делегатом съезда армии, находившейся в Прибалтике, была. Но это именно абстрактная возможность. Примерно такая же, как названная Гегелем возможность избрания турецкого султана Папой римским. И бремя доказательства превращения ее в реальную лежит на тех историках, которые, не затрудняя себя поисками доказательств, считают возможным «просто так» бросить добавочную тень на и без того далеко не безгрешного маршала Жукова.

Вызывает возражение и утверждение А.Н. Мерцалова и Л.А. Мерцаловой о том, что это письмо будто бы обнаружено Д.А. Волкогоновым и В.В. Карповым в личном деле Г.К. Жукова. Это не совсем так. Волкогонов (впервые частично опубликовал этот документ, но имя Г.К. Жукова печатно не назвал, хотя и, как он лично мне говорил, подразумевал именно его), о личном деле Жукова вообще не упоминает и ссылается на архивный источник. Это письмо хранится (и выявлено) в фонде Управления делами НКО СССР (РГВА.Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1048. Л. 37) и на нем отмечена дата поступления его в канцелярию НКО – 28 января 1938 г.

В подлинности письма никаких сомнений нет. Но кто же его автор? По версии историка Ю.А. Геллера, это комдив Г.В. Жуков, служивший в то время помощником инспектора кавалерии РККА Маршала Советского Союза С.М. Буденного. Геллер имел возможность сравнить почерк подписи на доносе с другими подписями Г.В. Жукова. Сразу же, кстати, становится ясным, почему доносчик дважды ссылается на свой предварительный разговор с Тюленевым. В это время комкор И.В. Тюленев служил заместителем инспектора кавалерии РККА, т. е. фактически непосредственным начальником Г.В. Жукова. Вроде бы все становится на свое место.

В заключение раздела еще раз скажем, что в 1937–1941 гг. почти каждый донос рано или поздно «срабатывал».

Массовые аресты, затронувшие все слои и классы общества и лиц самого различного социального положения от рядового колхозника до наркома, от красноармейца до маршала Советского Союза, отозвались тяжелой болью прежде всего в сознании их родных и близких. Но не могли не встревожиться и те, кого пока миновала чаша сия. Как ни был забит и ко всему приучен советский народ, такого размаха арестов в стране еще не бывало. Говорить вслух об этом боялись. Но мысли-то не могли не беспокоить. И прежде всего думалось о том, куда смотрит ВКП(б) и прокуроры. И вот чтобы «зло пресечь» и не допустить ни малейшего брожения умов, в оборот был запущен пропагандистский тезис о том, что НКВД знает, что делает, что это ведомство никогда не ошибается, и поэтому всем, оставленным на свободе, не следует волноваться. Ведь их-то не «взяли»… Посильное участие в сотворении этого очередного мифа принимали и функционеры самого НКВД, начиная с наркома. Когда арестовали лечившего Ежова врача, профессора Левина, то его жена позвонила по телефону сиятельному пациенту своего мужа и высказала предположение, что это, должно быть, ошибка. Ежов ответил: «НКВД не ошибается»276.

Эта идея внедрялась со страниц газет и журналов, с театральных сцен, и с экранов кинотеатров, из уст лекторов и докладчиков. Дело дошло до того, что, как вспоминает бывший польский генерал Владислав Андерс, захваченный в плен в 1939 г., даже в кабинете следователя НКВД, некоего полковника Кондратика, на стене красовался лозунг, гласивший, что «НКВД никогда не ошибается»277.