Женский портрет - Генри Джеймс

Наступила пора осенних непогод; дни стали короче, и прелестным чаепитиям на лужайке пришел конец. Но наша молодая леди не скучала, проводя время за приятной беседой с другой гостьей Тачитов, или же, презрев дождь, обе дамы отправлялись на прогулку под защитой того замечательного приспособления, которое английский климат вкупе с английским гением довели до возможного совершенства. Мадам Мерль нравилось в Англии все без изъятия, даже дождь.

– Здесь всегда моросит, но никогда не льет, – говорила она. – Промокнуть невозможно, а воздух прямо благоухает.

Она, по ее утверждению, наслаждалась запахами Англии, заявляя, что на этом неповторимом острове воздух напоен смесью тумана, сажи и пива и что этот аромат, как ни странно, и есть национальный дух Англии, который ласкает ей ноздри; пряча нос в рукав пальто, она С Удовольствием вдыхала чистый, терпкий запах шерсти.

С первыми же приметами осени Ральф Тачит оказался запертым в четырех стенах; в плохую погоду ему нельзя было выходить из дому и он ограничивался тем, что, подойдя к окну и по обыкновению засунув руки в карманы, провожал своим полускорбным, полуироническим взглядом Изабеллу и мадам Мерль, которые под двумя зонтами удалялись по главной аллее парка. Несмотря на ненастную погоду, дороги вокруг Гарденкорта не развезло, наши приятельницы возвращались домой разрумянившиеся и, отирая подошвы своих ладных, добротных башмаков, в один голос утверждали, что прогулка подействовала на них удивительно благотворно. Предобеденное время мадам Мерль неизменно посвящала многочисленным занятиям. Изабелла восхищалась ею и завидовала твердому распорядку первой половины ее дня. Она и сама всегда считалась недюжинной особой и немало этим гордилась, но до мадам Мерль ей было далеко, и она, словно сквозь ограду чужого сада, любовалась заключенными в той талантами, совершенствами и возможностями. Она ловила себя на желании посостязаться с этой леди, которая казалась ей образцом в самых разных областях. «Ах, если бы я была такой, как она!», – втайне вздыхала Изабелла всякий раз, когда мадам Мерль поворачивалась к ней одной из своих блестящих граней, очень скоро осознав, что получает уроки у настоящего мастера. Ей также не понадобилось много времени, чтобы понять, что она, как принято говорить, подпала под влияние мадам Мерль. «Разве это плохо? Ведь я учусь у нее хорошему, – решила Изабелла. – Благой пример всегда на пользу. Надо только видеть, куда ступаешь, – разбираться в том, куда и как идешь. А уж это мне, без сомнения, вполне по силам. Нечего бояться, что я окажусь чересчур податливой. Податливости мне как раз и недостает». Говорят, нет более искренней лести, чем подражание, и если при виде приятельницы у Изабеллы порою глаза вспыхивали чаянием и отчаянием, то вовсе не потому, что ей хотелось блистать самой, а чтобы озарять путь мадам Мерль. Она восхищалась ею бесконечно, но не столько была увлечена ею, сколько ослеплена. Иногда она спрашивала себя, как отнеслась бы Генриетта Стэкпол к тому, что мысли ее подруги поглощены этим причудливым плодом их родной почвы, и отвечала: «Она бы осудила меня». Генриетта не одобрила бы мадам Мерль – а почему, Изабелла не знала, хотя не сомневалась, что это было бы именно так. С другой стороны, она была точно так же убеждена, что ее новая приятельница, случись ей встретить старую, не отказала бы последней в добром слове: мадам Мерль с ее чувством юмора и наблюдательностью несомненно отдала бы Генриетте должное, а узнав ее поближе, проявила бы ту меру такта, о которой корреспондентка «Интервьюера» и мечтать не могла В богатом опыте мадам Мерль имелись, надо думать, образцы на все случаи жизни, и, порывшись в обширных кладовых своей удивительной памяти, она, конечно, извлекла бы нужную мерку и оценила бы Генриетту по достоинству. «В этом все дело! – размышляла Изабелла. – Самое важное, самый высший дар – уметь оценить других лучше, чем они способны оценить тебя». И тут же добавляла, что в этом, если разобраться, и заключается сущность аристократизма. Хотя бы в таком смысле нужно стремиться к аристократичности.

Позволю себе не перечислять всех звеньев логической цепи, которая привела Изабеллу к мысли, что мадам Мерль подлинная аристократка – мнение, которое сама эта леди никоим образом никогда не высказывала. Мадам Мерль была свидетельницей больших событий, знавала больших людей, но сама не играла большой роли. Она принадлежала к малым мира сего, не была рождена для славы и, превосходно зная мир, не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в нем. На своем веку она встречала многих избранников судьбы и очень хорошо понимала, в чем их судьба отличается от ее. Но, если по собственной, хорошо выверенной мерке мадам Мерль не преувеличивала своей значительности, воображение нашей героини наделяло ее чуть ли не величием. В глазах Изабеллы женщина, столь образованная и изысканная, столь умная и простая в обращении и при этом столь скромная, была настоящей леди, тем более что она и весьма искусно держалась как таковая. Казалось, все общество было ей подвластно, все его искусства и добродетели, – или, быть может, напротив, это оно, даже на расстоянии, возлагало на нее, мадам Мерль, приятные обязанности и, где бы она ни находилась, ожидало от нее маленьких услуг? После завтрака она отвечала на письма, которые пачками поступали на ее имя, и, когда наши приятельницы иногда вместе отправлялись в почтовую контору, чтобы вручить ее служителям очередное приношение мадам Мерль. Изабелле оставалось только удивляться обширности ее переписки. По словам мадам Мерль, она знала больше людей, чем могла упомнить, к тому же ей всегда было о чем писать. Она очень любила заниматься живописью; набросать этюд требовало от нее не больше усилий, чем стянуть с руки перчатку. И если солнце появлялось над Гарденкортом хотя бы на час, она неизменно выходила из дому, захватив складной стул и ящичек с акварельными красками. Какой она была отличной музыкантшей, мы уже знаем – добавим только, что когда она садилась за рояль – а делала она это каждый вечер, – присутствующие без единого слова протеста соглашались пожертвовать тем удовольствием, какое доставляла им ее беседа. Теперь, после знакомства с мадам Мерль, Изабелла стала стесняться своей игры на фортепьяно, которая, как ей казалось, никуда не годится; и в самом деле, хотя на родине ее считали чуть ли не гениальной пианисткой, общество, пожалуй, больше теряло, чем выигрывало, когда, повернувшись к нему спиной, она опускалась на круглый табурет. Если мадам Мерль не писала, не рисовала, не музицировала, она занималась вышиванием, украшая чудесными узорами подушки, занавесы, дорожки для каминной полочки, и в этом удивительном искусстве смелый полет ее фантазии не уступал проворству ее иглы. Она никогда не сидела без дела и если не проводила время за одним из упомянутых выше занятий, то читала (по мнению Изабеллы она прочла «все стоящее») или гуляла, раскладывала пасьянс или беседовала с кем-нибудь из обитателей Гарденкорта. Но при всем том она всегда оставалась воплощением светскости – не обижала отсутствием там, где ее ждали, и не засиживалась в гостях, когда это было неуместно. Любое свое занятие она оставляла с той же легкостью, с какой за него принималась, работала и разговаривала одновременно и, по всей видимости, не придавала своим трудам особой цены, раздаривая рисунки и вышивки, переставая или продолжая играть в зависимости от удобства слушателей, которое она всегда безошибочно угадывала. Короче говоря, трудно было найти человека, с которым было бы приятнее, полезнее и необременительнее жить под одной кровлей. Изабелла находила в ней только один изъян – ей недоставало естественности: наша юная героиня разумела под этим вовсе не претенциозность или манерность – мадам Мерль, как никакой другой женщине, были чужды эти вульгарные недостатки, – а то, что ее природа слишком сглажена светскими условностями, все углы слишком смягчены и стерты. Она сделалась слишком обтекаемой, слишком податливой, слишком зрелой и безупречной. Словом, она была тем слишком совершенным «общественным животным», каким, по принятому мнению, должны были бы стать все мужчины и женщины; в ней не осталось даже следа той живительной дикости, которой в былые времена – до того, как загородные виллы вошли у нас в моду, – обладали даже самые привлекательные люди. Изабелла не могла представить себе мадам Мерль вне общества, наедине с самой собой: она существовала исключительно в общении, прямом или косвенном, с себе подобными. Глядя на нее, невольно возникал вопрос: а в каких она отношениях со своей собственной душой? Но в итоге неизменно возникала мысль, что за блестящей внешностью не всегда скрывается пустота – этому заблуждению как раз в юности мы еще не успеваем поддаться. Мадам Мерль не была пустой – отнюдь. Она была достаточно глубока, и ее природа выражалась в ее поведении никак не меньше лишь оттого, что выражалась условным языком. «Что такое язык, как не условность? – думала Изабелла. – У нее достаточно вкуса, чтобы не оригинальничать, подобно многим моим знакомым».