Счастливы по-своему - Татьяна Труфанова

— Фашисты заставляли?

— Толпа заставляла. И толпа смотрела. Люди превратились в демонов с картин Босха. Помнишь, когда на человеческом теле — голова крысы или змеи? Как жить, когда люди оборачиваются чудовищами?

Южная башня по левую руку, северная, высокая — по правую, нужно лететь вдоль длинного тела собора вперед, на северо-запад. Миновать четыре квартала — и первая площадь ее. Чистенькая прямоугольная площадь, светло-серые дома с классическим рустом на фасадах, в четыре-пять этажей, все соразмерно человеку, и кусты в кадках обрамляют вынесенные наружу столики кафе, здесь должно быть уютно, но нет. Юля подошла к мемориалу в центре Юденплац. Бетонная камера, приземистое здание, сложенное из сотен книг, закрытых Книг жизни, покорно выстроившихся на полках. Мемориал австрийского Холокоста.

На площади было пусто. Наверное, туристы огибали это место, его печаль, позор, давление вины и горя. В прекрасном городе легко найти другие центры притяжения: знаменитое кафе «Централь», например, с его невесомыми штруделями; прославленную Оперу, любой из двух десятков музеев… Юлька заплакала. Зачем она прилетела сюда? Почему не выбрала музей, где ее любимый Брейгель, где мирная зимняя земля и высокое замерзшее небе, а по снегу идут охотники и горит рядом теплый костер?.. Она подошла и приникла всем своим невидимым, неощутимым телом к бетонной стене из закрытых книг. Бетон не был холодным. Может быть, его нагрело солнце. Или души ушедших?

— Жили две сестры, Эстер и Лия. Эстер была тихая, послушная девочка. А в семнадцать лет она влюбилась в Давида Рафаловича, двадцатилетнего босяка, тачавшего для других сапоги и ботинки. Он любил ее и говорил ей: «Звездочка моя. Не могу без тебя жить». Она хотела выйти за него, но отец сказал: нет. Прошло пять лет. Выросла ее младшая сестра, Лия. Лия была смелая, озорная. Сколько парней на нее заглядывалось! Сам Яков Зусман, сын банкира, хотел свататься к Лие. А она встретила Давида, башмачника. Давид когда-то приходил к ним под окна, сестре нежные слова говорил. Лия тогда завидовала сестре: почему она старшая? Была бы я взрослой, красавец Давид ко мне бы ходил!

Вот Лия выросла. Давид ее встретил. Смотрит Давид на Лию: она совсем как сестра, звездочка, только у Лии огонь колкий, яркий, с холодком. От ее огня и Давид зажегся. Влюбился Давид в Лию. Ну, ты знаешь, что дальше было.

Прошло много лет. У Эстер уже дети взрослые стали. Сама она, когда-то тоненькая, как статуэтка фарфоровая, стала широкой и крепкой. Хочешь — воду на ней вози, хочешь — всю семью на закорки сажай. Так и было, что семья на ней. Натан каждой тени боялся, и правильно боялся: вспомнит кто, что скромный счетовод до революции пятью магазинами управлял, — так приедет ночью «воронок», и все, поминай как звали. Опять уснуть не можешь, Натан? Прижмись ко мне, к своей Эстер. За моей спиной никто тебя не достанет.

А Лия из Вены открытку прислала. «Столько лет прошло, а Давид до сих пор носит меня на руках!» Не выдержала Эстер. Написала сестре: «Он женился на тебе только потому, что не смог меня получить. На замену. Вся любовь, что тебе достается, — для меня предназначена». И отрезало. Больше ни открытки, ни письма между сестрами.

Как потом Эстер себя винила! Ведь не права была! Ложь в конверт запечатала, чушь отправила! Мало ли что взбрело в ее дурную голову! Не знала она и не могла знать, почему Давид женился на Лие, любил ли ее так же сильно, как когда-то Эстер. А даже если бы угадала… зачем, ох, зачем такое сестре писать!

Прошло полгода — Австрия стала частью немецкого рейха. Эстер написала сестре — ответа нет. Ну, тогда не знали, что с евреями творится при Гитлере. Тогда против Гитлера вообще слова не говорили, в тридцать восьмом Советский Союз с Германией еще как дружил. До сорок первого года Эстер писала сестре каждый месяц, и после июня сорок первого писала. Ответа не получила. Потом уже, после войны, когда про концлагеря все узнали, тогда Эстер поняла, что случилось с сестрой и с Давидом. С ее любимой сестрой и с ее первым любимым. И горше всего было то, что Эстер сама, своей проклятой рукой написала то письмо, а прощения у сестры уже не испросишь. Не у кого просить.

Юлька стояла, шмыгая носом и прижимаясь к бетонным плитам, и вдруг будто услышала: «Мы спаслись. Бросили все и уехали. Я, Давид и дети наши. Все, что нажили, бросили и уехали в один день, потому спаслись».

— Куда? — всхлипнула Юлька.

«Не спрашивай. Далеко. Мы спаслись».

— Эстер хотела прощения попросить. Она очень хотела, я знаю!

«Прощаю», — прошелестел голос.

И что это был за голос? Голос ли той сестры, о которой она слышала в детстве рассказы без счета, или голос фантазии, домысла? Не было у Юли свидетельств и доказательств, но только она, услышав это «прощаю», ощутила, будто давний комок где-то в груди взорвался и, как фейерверк, рассыпался в облегчении на тысячу слез.

— Яумер и попал в рай, — сказал Богдан.

На тарелке перед ним лежали три золотистых сырника, дополненные горкой сметаны и озерцом варенья. За столом напротив него сидела гурия в шелковом, слабо запахнутом халате, в вырезе которого виднелась пышная грудь. Утреннее солнце заливало гурию лестным трепетным светом.

— Мм! Московская Кофемания отдыхает.

— Разумеется, отдыхает, — довольно подтвердила Вероника. — Ты еще мои блины не пробовал! Ко мне друзья специально на блины в гости напрашиваются.

— За что мне такое везение? — возвел глаза к потолку Богдан. — А танец живота ты случайно не танцуешь?

— Танец живота у нас был вчера. Ешь, болтун.

Вчера вечером у них действительно случился танец живота, по-крайней мере та его версия, которую танцуют вдвоем в кровати. Серенады, цветы, эсэмэски и личное обаяние Богдана наконец подействовали. В этой же кровати, на роскошном матрасе из двух тысяч пружин (Вероника похвасталась, что выплачивала за него кредит полгода), Богдан провел вместе с Вероникой ночь. Честно говоря, выспался он на этом дорогущем матрасе лучше, чем высыпался у Кеши на узенькой кроватке его покойной матери.

— Какие у тебя планы на вечер?

— Дочка мне обещала по скайпу позвонить, и есть еще одна встреча… — Вероника сделала многозначительную паузу.

Ее двадцатилетняя дочка училась в одном из неглавных московских университетов, с мужем Вероника давно была в разводе. В этой чистой, бежево-золотистой квартире Вероника жила одна, что очень устраивало Богдана.

— Какая встреча? — недовольно спросил Соловей-старший.

— Ну, есть один интересный мужчина. Говорит, без ума от меня… — скосила гурия глаза на Богдана.

— А-а, этот! — вяло отозвался Богдан. Ему вдруг стало скучно. — Да ты с ним время теряешь. Он ведь уже дедушка. Пятьдесят пять лет, дед Анатольич. Снаружи еще ничего, товарный вид имеет, а внутри… ты его потыкай, песок не сыплется?

— О-ох! — Вероника сделала жалостливое лицо.